Собор Богоматери в Пюи был для средневековых верующих тем же, чем для нас является собор Богоматери в Лурде. Паломники — люди всех сословий, сервы, монахи, сеньоры и прелаты — босиком, с оливковыми ветвями в руках непрерывным потоком стекались в этот уголок центральной Франции, выделяющийся своим необычным ландшафтом из вулканических скал. Именно там, в только что построенном соборе, тем больших размеров, что к нему примыкали просторная паперть, клуатр и пристройки, где паломники находили отдых, в толпе, исполненной религиозного благочестия, в первый раз прозвучало песнопение «Salve Regina», впоследствии известное под именем «гимна из Пюи».
В один из августовских дней 1095 г., толпа, стекавшаяся к храму, стала свидетельницей странных приготовлений: в стене собора кирками пробили брешь, затем расширили и, задрапировав тяжелыми занавесями ярко-красного цвета, превратили в подобие нового входа в здание. Вскоре стала известна и причина столь необычных работ, в Пюи ожидали приезда папы Римского, главы христианского мира. Незадолго до этого он перевалил через Альпы (скорее всего, по старой дороге Мон Женевр, минуя Павию, Турин, Зузский перевал, Бриансон и Гренобль) и появился в Балансе, где 5 августа освятил новый кафедральный собор. Затем папа пересек границу Пюи, проехал через Роман и Турнон, переправился через Рону и гористый Виварэ. Именно для этого именитого паломника епископ Пюи Адемар Монтейский приказал пробить вход в соборной стене, [24] который должны были заделать тотчас же после отбытия гостя, чтобы никто не дерзнул пройти там, где ступала нога викария Христа.
На следующий день, 15 августа, в праздник Успения — самый значимый для святилища в Пюи, посвященного Богородице, папа Урбан II служил торжественную мессу перед более многочисленной, чем обычно, толпой.
В XI в. папа Римский, глава христианского мира, без сомнения, пользовался престижем, сильно отличающимся от того, каким обладает его преемник в наши дни. В те дни его визиты, особенно во Францию, не были чем-либо из ряда вон выходящим событием: все население испытывало к нему чувства, близкие родственным, что сегодня стало привилегией римских горожан. Еще не были введены торжественные церемонии и знаки отличия, выделявшие папу времен Ренессанса: еще нет ни Sedia, ни папской тиары (которую станут носить с XIII в.). Люди, сбегавшиеся к дорогам, по которым следовал папский кортеж, видели, как он едет верхом или на носилках в окружении прелатов и клириков. Его бесконечные разъезды по дорогам Запада способствовали тому, что он стал близким всему христианскому миру.
Что касается Урбана II, то обстоятельства благоприятствовали росту его популярности: во-первых, он был французом и его речь, лицо, выдающие в нем уроженца Шампани, усиливали к нему симпатию народа. В толпе одобрением замечали, что он был одним из тех монахов, которых его недавний предшественник, энергичный Григорий VII, извлек из монастырей, чтобы добавить духовенству свежей крови, обновив, таким образом, коррумпированный епископат, и, главное, приобщить к реформаторскому труду. Он сам положил начало реформам, выступив, невзирая на сопротивление князей, прелатов и самого императора, против торговли церковными бенефициями, симониальных священников и обычая магнатов назначать своих любимцев во главе аббатств и церковных епархий.
Едва взойдя на папский престол, тот, кого в юности звали Эдом де Шатийоном, получивший воспитание у самого Св. Брунона, основателя ордена картезианцев, должен был вступить в борьбу с императором Генрихом IV и его [25] ставленником антипапой Гибертом, английским королем Вильгельмом Рыжим и королем Франции; находясь в почти безвыходной ситуации, изгнанный из Рима, поддерживаемый в Германии только пятью верными епископами, Урбан постепенно добился признания своих прав. Он даже отвоевал Рим, где сторонники антипапы Гиберта, бежавшего в Равенну, удерживали только замок Св. Ангела и храм Св. Петра, находившийся под императорской защитой. В предыдущем месяце мае папа даже собрал собор в Пьяченце, где предстал как настоящий вождь христианского мира. Урбан, обладавший удивительной восприимчивостью к любого рода деятельности, верховный понтифик по призванию, сумел в молчании и отрешенности монастырского клуатра выковать себя как борца и завоевателя.
В то время как толпа расходилась после окончания церемонии, Урбан долго совещался с Адемаром Монтейским. Прежде чем войти в сословие духовенства, Адемар был рыцарем, сыном графа Валентинуа, владельца замка Монтелимар. Этот почтенный прелат пользовался полным, вполне заслуженным доверием папы. На следующий день во всех направлениях отправились посланцы, монахи и епископские служки, неся письма понтифика с призывом к верным ему аббатам и епископам собраться на собор, который должен был состояться в Клермоне во второй праздник Св. Мартина (воскресенье, 18 ноября). На церемонию его закрытия были приглашены светские бароны и остальное духовенство.
Сам Урбан II покинул Ле Пюи спустя два дня после праздника в направлении Шез-Дье, где его принял клер-монский епископ Дюранд и в тот же день (18 августа) освятил церковь. Должно быть, этот день был особенно радостным для папы, бывшего монаха, так как рядом с ним на церемонии освящения находились трое его товарищей по клюнийскому монастырю: Гуго, теперь епископ Гренобля, который впоследствии был канонизирован церковью (Св. Гуго Шатонефский, поддержавший по просьбе Св. Брунона создание его нового ордена в долине Гранд Шартрез), Одеберт де Монморийон, епископ Буржский и Дюранд, епископ Клермонский. Все четверо были [26] выпускниками одного и того же клюнииского ордена, стараниями которого была доведена до своего логического завершения идея великолепия, присущая церкви еще со времен «катакомб»' например, желая похвалить Св. Майеля, его наследник объявил, что тот отличался «совершеннейшей красотой».
25 октября, перед самым прибытием в Клермон папа Урбан в торжественной обстановке освятил главный алтарь в огромном соборе Клюни, превосходящем по размерам все храмы христианского мира (даже собор Св. Павла в Риме), где расцвело наше романское искусство. Понтифик, готовясь к собору, частенько беседовал с другими прелатами, среди которых находился и Геральд де Кардийяк (впоследствии мы встретим его на Кипре и в Иерусалиме). Одному из них, епископу клермонскому Дюранду, не было суждено увидеть собор, так как он умер в день его открытия (18 ноября) и с его похорон начались заседания.
Из Ла Шез-Дье Урбан II перебрался в Сен-Жилль-дю-Гард, где 1 сентября присутствовал на праздновании дня Св. патрона аббатства, отмеченного пышными церемониями при большом стечении паломников. Среди присутствовавших на самом деле находился граф Тулузский, Раймунд Сен-Жилльский, один из самых могущественных вассалов французского короля, управлявший самыми просторными и богатыми герцогствами Южной Франции. Вполне вероятно, что за десять дней, пока папа там находился, он неоднократно смог переговорить с графом во время процессий и церемоний.
«Более 250 епископских посохов», отметил хронист Бернольд, который с дотошностью журналиста описал ассамблею, собравшуюся в кафедральном соборе Клермона в день Св. Мартина 1095 г. На самом деле, в процессии, которая под пение «Veni Creator» заняла свои места на соборе, насчитывалось около 250 епископов и аббатов. На церемонию собралась огромная толпа народа, едва разместившаяся в просторном соборе, несмотря на его гигантские размеры, нартекс, хоры с окружавшей их галереей, где находились капеллы (это было первое сооружение подобного рода на Западе); правда, нынешний храм уже не [27] тот, где заседал собор, поскольку на его месте позднее возвели кафедральную церковь в готическом стиле, к которой спустя несколько веков Виолле-ле-Дюк в увлечении пристроил башни и островерхие колокольни. Напротив до сих пор сохранился собор Богоматери, заложенный в те времена. Вообще, в Клермоне конца XI в. насчитывалось не менее пятидесяти четырех церквей.
Ассамблея имела величественной и знаменательный вид, ибо там вокруг своего пастыря собралась вся верная ему паства. Некоторые из них проявили мужество, достойное всяческих похвал- например, немощный старик Пибон, чтобы добраться к месту собрания из своего тульского епископства, должен был пересечь добрую половину Франции. Уже одним своим присутствием на соборе этот прелат, ранее занимавший должность канцлера при императоре Генрихе IV, выразил свое несогласие со своим могущественным государем и навязанным им антипапой. Много прелатов прибыло из Северной Франции, чтобы засвидетельствовать свою лояльность к Святому престолу и подтвердить свою оппозицию к императору Священной Римской империи: Ламберт, епископ Арраса, Герард, епископ Теруанна, Гервин, епископ Амьена и аббаты Сен-Вааста, Анхина и Сен-Бертена. Прибыли и прелаты из епархий и аббатств, расположенных на землях империи: Поппон, епископ Мецкий, Мартин, аббат монастыря Св. Дионисия в Моне, Представитель Рихера, епископа Вердена. Прочие церковнослужители также оказались достойными уважения: Жан, епископ орлеанский и Гуго, епископ санлисский, чьи епархии относились к владениям короля Франции, в тот момент поссорившегося с папой. Появились даже англонормандские епископы: среди них выделялся единоутробный брат Вильгельма Завоевателя, Эд де Контевиль, тридцатью годами ранее лично сражавшийся в знаменитой битве при Гастингсе и увековеченный в одной сцене ковра из Байе. Назначенный герцогом Кентским, он был фактическим соправителем своего брата. Вместе с Эдом приехали Гильберт, епископ Эвре, Серлон, епископ Се и жюмьежский аббат Гонтран, которому даже преклонный возраст и [28] болезнь не помешали отправиться в путь (впрочем, он и умер во время собора).
Приезд других лиц был также очень знаменателен, прибыли Беренгарий де Розанес, епископ таррагонский, Петр Одукский, епископ Памплоны, Бернард де Сердирак, бывший в свое время клюнийским монахом и посланный Св Гуго в Испанию, где он впоследствии станет аббатом Сахагуны, «испанского Клюни», а затем и архиепископом толедским; наконец, Далмации, епископ компостельский, также бывший клюнийский монах. Название каждого из этих епископств напоминало о славных победах, одержанных над маврами. Ведь и десяти лет не прошло, как Альфонс VI отвоевал Толедо, и герой Реконкисты, Сид Кампеадор, Родриго Диас только что основал (1092 г.) новое христианское государство в Валенсии. В Испании борьба с исламом, активно поддерживаемая клюнийским орденом, уже увенчалась успехом
И, разумеется, на соборе во главе с Адемаром Монтейским был широко представлен клир Оверни, Аквитании и Лангедока.
Этому собранию, воодушевленному великими реформами Григория VII, предстояло разрешить огромное количество судьбоносных вопросов так, на соборе присутствовал Роберт де Молем, будущий основатель ордена цистерцианцев (впоследствии прославленного Св. Бернардом), влияние и распространение которого в рядах церкви будут безграничны
Заседания проходили в торжественной обстановке; сначала были приняты решения по делам, подлежащим церковному суду; урегулировались конфликты (например, между знаменитым канонистом, епископом шартрским Ивом и Жоффруа, аббатом вандомского монастыря Св. Троицы), подтверждались ранее принятые санкции против священников, повинных в симонии, торговле таинствами; утверждены правила причащения под обоими видами, характерного для этой эпохи; определена продолжительность четырех постов; в заключение запретили клирикам посещать таверны. [29] В особенности папа своей высшей властью восстановил право убежища, согласно которому преступника нельзя было преследовать в стенах монастырей, церквей или же в любом другом священном месте; отныне даже у придорожного креста можно было искать спасения — уцепившийся за него человек становился, по решению папы, неприкосновенен. Также торжественно были приняты другие постановления, с целью усилить и распространить Божье перемирие: каждый христианин должен был поклясться соблюдать его правила, запрещалось сражаться в пост, в последние четыре воскресенья перед Рождеством, до октавы Богоявления, во все праздники Господа, Девы Марии и апостолов и, наконец, с вечера среды до утра понедельника.
Удивляет еще одно постановление собора, совершенно не сопоставимое с элементарными правилами дипломатии в самом центре французского королевства, папа, сам долгое время пребывавший в изгнании, и до сих пор не вернувший себе все владения, вызвал короля Франции на собор как заурядного преступника за то, что Филипп I публично совершил адюльтер, — бросил свою супругу и отнял жену у графа анжуйского Фулька. Церковные власти призвали короля расторгнуть скандальный союз, но тот не появился на соборе и был торжественно отлучен от церкви.
Когда размышляешь над великим проектом, задуманным папой в это время, для осуществления которого он обратился в основном к вассалам короля Франции, становится ясно, что это странное отлучение само по себе свидетельствует о настроениях эпохи — ведь очевидно, что Филипп был отлучен вовсе не из-за политических соображений.
Собор двигался к своему завершению. Утром 27 ноября толпа, еще более многочисленная, чем в предыдущие дни, собралась на церемонию закрытия (поскольку теперь там могли присутствовать и миряне), которая состоялась на Шан-Эрм (ныне площадь Шампе). Там возвели трибуну для понтифика и прелатов. Лишь несколько человек из них знали, какой удивительный призыв прозвучит в речи папы на закрытии собора — например, мудрый Адемар Монтейский, доверенное лицо Урбана II, или Раймунд [30] Сен-Жилльский, который, находясь в тот день в нескольких лье от Клермона, с присущими ему от природы впечатлительностью и пылом, уже направил к папе посланцев, одобрив его проект
Речь папы Урбана дошла до нас в трудах многих хронистов, но, вероятно, что только один из них, Фульхерий Шартрский, лично присутствовал на соборе По крайней мере, кажется, что именно он наиболее правдиво изложил обращение папы
«Возлюбленные братья!
Побуждаемый необходимостью нашего времени, я, Урбан, носящий с разрешения Господа знак апостола, надзирающий за всей землей, пришел к вам, слугам Божьим, как посланник, чтобы приоткрыть Божественную волю. [31]
О, сыны Божьи, поелику мы обещали Господу установить у себя мир прочнее обычного и еще добросовестнее блюсти права церкви, есть и другое, Божье и ваше, дело, стоящее превыше прочих, на которое вам следует, как преданным Богу, обратить свои доблесть и отвагу Именно необходимо, чтобы вы как можно быстрее поспешили на выручку ваших братьев, проживающих на Востоке, о чем они уже не раз просили вас Ибо в пределы Романии вторглось и обрушилось на них, о чем большинству из вас уже сказано, персидское племя турок, которые добрались до Средиземного моря, именно до того места, что зовется рукавом Св Георгия Занимая все больше и больше христианских земель, они семикратно одолевали христиан в сражениях, многих поубивали и позабирали в полон, разрушили церкви, опустошили царство Богово И если будете долго пребывать в бездействии, верным придется пострадать еще более
И вот об этом-то деле прошу и умоляю вас, глашатаев Христовых, — и не я, а Господь, — чтобы вы увещевали со всей возможной настойчивостью людей всякого звания, как конных, так и пеших, как богатых, так и бедных, позаботиться об оказании всяческой поддержки христианам и об изгнании этого негодного народа из пределов наших земель Я говорю (это) присутствующим, поручаю сообщить отсутствующим, — так повелевает Христос»{2}.
Именно в этот момент в речи папы впервые в истории Европы появилось обещание отпустить грехи — индульгенция Это слово впоследствии будет играть такую важную роль, что стоит на нем остановиться. [32]
Случается и в наше время, читая текст молитвы или обращения к святым, наткнуться на упоминание о «300 днях индульгенции» или же «семи годах и семи сорокадневных постах», причем некоторые люди до сих пор считают, что уже один факт молитвы или просьбы способен сократить их пребывание в чистилище на 300 дней На деле же этот своеобразный «тариф», упоминаемый в молитве, является точным отображением средневековых обычаев во времена Урбана II. Христианин, который в исповеди выразил сожаление о совершенном прегрешении и добился прощения, в то же время обязуется искупить свою вину покаянием, которое назначает священник исходя из тяжести совершенного проступка («искупление», как его называют теологи, по-прежнему остается необходимым условием для отпущения грехов, хотя и стало гораздо менее зрелищным по сравнению со средними веками). В средние века покаяние обычно состояло из продолжительного поста, но иногда, как в случае с Фульком Неррой, для искупления вины требовалось совершить паломничество в Иерусалим
Объявляя «индульгенцию», папа Урбан в своей речи пообещал полное отпущение грехов тем, кто возьмет крест
«Если кто, отправившись туда, окончит свое житие, пораженный смертью, будь то на сухом пути, или на море, или в сражении против язычников, отныне да отпускаются ему грехи. Я обещаю это тем, кто пойдет в поход, ибо наделен такой властью самим Господом».
Добавив, что в отсутствие крестоносцев их имущество будет под его защитой, став таким же неприкосновенным, как и любое церковное достояние, папа закончил речь следующим призывом —
«Пусть выступят против неверных, пусть двинутся на бой, давно уже достойный того, чтобы быть начатым, те, кто злонамеренно привык вести частную войну даже против единоверцев, и расточать обильную добычу. Да станут отныне воинами Христа те, кто раньше были грабителями. Пусть справедливо бьются теперь против варваров те, кто в былые [33] времена сражался против братьев и сородичей. Нынче пусть получат вечную награду те, кто прежде за малую мзду были наемниками Пусть увенчает двойная честь тех, кто не щадил себя в ущерб своей плоти и душе. Те, кто здесь горестны и бедны, там будут радостны и богаты; здесь враги Господа, там же станут ему друзьями.
Те же, кто намерены отправиться в поход, пусть не медлят, но, оставив (надежно) собственное достояние и собрав необходимые средства, пусть с окончанием зимы, в следующую же весну устремятся по стезе Господней»{3}.
Автор другого варианта, Роберт Монах, вкладывает в уста папы речь, посвященную сравнению богатств востока и нищеты западного мира. Однако Фульхерий Шартрский, наш наиболее ценный свидетель о происходившем на соборе, ни о чем подобном не упоминает, и папа Урбан в его труде ограничивается лишь обещанием небесных благ. Действительно, в это время в западноевропейском мире появляются признаки нарастающего благополучия повсюду возникают здания, церкви, ярмарки и деревеньки, целые города, продолжающие борьбу за коммунальную независимость, начатую тридцатью годами ранее.
В целом папа потребовал от собравшихся не больше не меньше как формирования экспедиционного корпуса против ислама и его поразительная просьба была встречена с необычайным энтузиазмом. Клич — «Deus lo volt (так хочет Бог)», потрясший клермонское плоскогорье, подхватили во всех уголках христианского мира, от Сицилии до далекой Скандинавии, с готовностью, какой не ожидал сам папа, слегка утихнув, этот клич будет слышен по меньшей мере еще два столетия.
Речь шла о беспрецедентном проекте, с организацией которого на западе были абсолютно незнакомы. Без сомнения, Урбан II задумал его во время встреч с Адемаром Монтейским и Раймундом Сен-Жилльским. [34]
«Эта земля была завоевана не одним сеньором, но целым народом», — так протестовал против попытки узурпации, предпринятой в Святой Земле Фридрихом II, франкский барон Балиян Сидонский. Действительно, именно народный характер первого крестового похода прослеживается очень ярко. Чтобы доказать это, достаточно будет сравнить очерк о событиях, развернувшихся в Клермоне, с версией одного историка, уже цитировавшегося нами, основательность которого не ставится под сомнение — Гильома Тирского, писавшего чуть менее столетия спустя после 1096 года:
«Рассказывали, что из многих земель паломники стекались в Иерусалим. Среди них был один, который пришел из французского королевства и родом был из Амьена, по имени Петр, живший в одиночестве в лесу; потому-то и прозвали его Петр Отшельник. И был он небольшого телосложения и весьма тщедушным с виду, но дивным из-за великого сердца и светлого ума, говорил же он очень складно. И вот пришел он к воротам Иерусалима, заплатил пошлину и вошел в город.
И прослышал он, что патриарх города был весьма достойным человеком и очень благочестивым; звали его Симеон. И задумал Петр отправиться побеседовать с ним и расспросить его о положении Церкви, духовенства и народа. Как и решил, Петр пришел к нему и спросил об этих вещах. Патриарх тотчас по его словам и поведению распознал, что перед ним человек богобоязненный и мудрый, и поведал ему обо всех бедствиях христиан.
Когда Петр услыхал такие речи из уст столь достойного человека, то не смог удержаться, чтобы не вздыхать горестно и не лить слезы из сострадания, спрашивая патриарха, что можно посоветовать об этом деле и как поступить. Этот же достойный человек ответил ему так: «Брат Петр, Господу Нашему, если Он того захочет, хватит наших стенаний, слез и молитв. Но мы знаем, что наши грехи еще не прощены и Господу есть за что на нас [35] гневаться Но молва бежит в этом краю, что за горами, во Франции, есть народ, называемый франками, и все они добрые христиане, и поэтому Господь Наш даровал им великий мир и огромное могущество.
Если же они сжалятся над нами, то пусть молят Господа нам помочь или держат совет, как это сделать, мы же надеемся, что Господь пошлет их нам в подмогу, и явит им свою милость, чтобы они могли исполнить наш труд, ибо вы видите, что от греков из константинопольской империи, наших соседей и родичей, мы не получаем ни совета, ни помощи, поскольку они сами повержены и не могут защитить свои земли».
Когда же Петр услыхал это, то ответил следующим образом
«Правда в том, что вы говорили о земле, откуда я родом, ибо, благодарение Иисусу Христу, там вера в Господа нашего поддерживается и сохраняется лучше, чем в других странах, через которые я проходил по пути из своих краев, и я знаю наверняка, что если они (франки) проведают о тяготах и рабстве, в которых эти нечестивцы вас содержат, то, по велению Господа и своей доброй воле, окажут вам совет и помощь в вашем деле. Как (свершить это) я вам поведаю, если вы посчитаете мои слова разумными не откладывая, направьте послания к нашему сеньору папе и Римской Церкви, королям, князьям и родичам с Запада, уведомив их, что вы просите милосердия, дабы они, ради Господа и веры Христовой помогли вам таким образом, чтобы и Господу была от этого честь и их душам польза. А поскольку вы бедные люди и не можете позволить себе большие траты, уверяю, что я подхожу для столь великой вести и ради любви Господа и отпущения собственных грехов готов пуститься в путь и выполнить это дело. Обещаю вам, что, если Господь доведет меня до тех мест, поведать им в точности, как обстоят дела».
Когда патриарх услыхал это, то весьма возрадовался и, послав за самыми важными людьми из христиан, поведал им об одолжении и помощи, которые этот почтенный человек предложил. Те же очень обрадовались и его [36] благодарили. Без промедления написали письмо и вручили ему, скрепив своей печатью».
Далее следует описание сна, который якобы Петр видел в церкви Святого Гроба Господня- в этом сне Господь приказал ему идти в Рим к папе и умолять того помочь отвоевать Святую Землю.
Получается, что менее чем через столетие после событий 1096 года (Гильом Тирский писал около 1170 года) в представлениях людей о причинах первого крестового похода произошла курьезная перемена. Верховный понтифик, викарий Христа, фактически сам земной Христос, мало-помалу был оттеснен в сторону: для всего мира он и его роль отошли на второй план по сравнению с личностью Петра Отшельника. Стали думать, что именно Петр привел в движение цепь событий, узнав во время паломничества в Палестину о плачевном состоянии Святых мест и порабощении христиан Сирии; именно он. воодушевленный видением, прибыл к папе, и в некоторых повествованиях даже утверждалось, что папа якобы начал проповедовать крестовый поход в Клермоне только после того, как Петр повел свою армию в Сирию. И это утверждали добросовестные историки, располагавшие самой точной информацией о представлениях людей своего времени. Разве в наши дни память о Петре Отшельнике не сохранилась в жанре, который можно назвать историческим фольклором, как о главном действующем лице первого крестового похода?
Кто же в реальности был этот Петр Отшельник? Знавший его историк Гвиберт Ножанский (писавший между 1099-1108 гг.) описывает его как невысокого человека, колесившего верхом на осле по Амьенуа и Пикардии, где его проповеди крестового похода пользовались необычайным успехом-
«Он обходил города и села, повсюду ведя проповедь, и, как мы (сами) видели, народ окружал его такими толпами, его одаряли столь щедрыми дарами, так прославляли его святость, что я не помню никого, кому бы когда-нибудь были оказываемы подобные почести. Петр был очень щедр к беднякам, раздавая многое из того, что дарили ему Он возвращал мужьям их жен, утративших честь, [37] присовокупляя к этому дары; он восстанавливал мир и согласие между поссорившимися, (делая это) с изумительной властью Все, что он ни делал, ни говорил, обнаруживало в нем Божественную благодать»{4}.
В анналах христианства хватало великих проповедников, начиная со Святого Амвросия или Святого Иоанна Златоуста и заканчивая Святым Венсан-Феррье или Монсеньором Фултоном Шином, но лишь немногие из них, как и немногие из исторических персонажей, сразу вошли в легенду. Сам Карл Великий стал эпическим героем только спустя три столетия после своей смерти, а вот маленький человек, разъезжающий верхом на осле, менее чем за пятьдесят лет стал главным действующим лицом великой западной эпопеи. Что только о нем не писали! Мало того, что ему приписывали роль зачинщика похода, так его же превратили в человека благородного происхождения, видного ученого, воспитателя князей Готфрида и Балдуина Бульонских, наконец, образцового воина; местом его рождения делали Испанию, Румынию, Венгрию и даже Сирию. Только церковь не канонизировала этого удивительного человека. Для историка же Петр Отшельник — один из многих, может быть, более удачливый, чем другие, проповедников.
Вообразим, что он похож на изображение паломника на сводах крипты Тавана — его современника — в тунике с остроконечным капюшоном, подпоясанный тесьмой; Гвиберт Ножанский уточняет, что он носил тунику и капюшон из грубой шерстяной ткани, плащ, ниспадающий до пят; он всегда передвигался босиком, без обуви и чулок; был небольшого телосложения; греки называли его Кукупетром, то есть сокращенно — малышом Петром; в песнях о крестовом походе он наделен седой бородой, но эта деталь не более правдоподобна, чем борода великого императора. Напротив, его осел вошел как в историю, так и в легенду: Гвиберт рассказывал, что слушатели проповедника выдергивали из него шерсть на реликвии. [38] Как бы ни обстояло дело, красноречие Петра имело над зачарованными толпами неоспоримую власть. Пожалуй, это единственное, что можно точно утверждать, просматривая горы литературы, совершенно затмившей саму личность этого маленького человека. Заново открыть Петра смог только ученый Хагенмайер Нам же, чтобы понять всю значимость этого человека, нужно вспомнить, что представляло собой проповедование в средние века.
В то время проповедь читалась не перед людьми, сидящими в замкнутом пространстве средневековых проповедников можно сравнить с ораторами, собирающимися по воскресеньям в Гайд-парке или же с воззваниями аббата Петра на площади Пантеона. В средние века проповедовали повсюду — не только в церквах, но и на уличных перекрестках, площадях, рынках. Ярмарочные поля были излюбленным местом выступления бродячих проповедников, равно как и поэтов, декламирующих собственные произведения, и вокруг них толпился народ точно так же, как в наши дни собираются вокруг газетчиков или бродячих музыкантов И эта толпа неравнодушна — она задает вопросы, шепчется, выкрикивает, аплодирует. Крестовый поход бедноты — это знаменательное событие. Он ярко показывает, что можно ожидать от одаренного проповедника, обладающего властью над толпой, готовой пуститься за ним в путь.
Массовое выступление простолюдинов, опередивших баронов, придало крестовому походу своеобразный характер. Прежде чем стать собственно рыцарским походом, он был народным движением. Знаменитый пассаж Гвиберта Ножанского, в котором показаны крестьяне с женами и детьми, подковывающие быков и нагружающие своим нехитрым скарбом повозки, не случайно сохранился в нашей памяти — ведь история не знает подобного прецедента.
Поход простолюдинов, пустившихся в путь, чтобы отвоевать свою возлюбленную отчизну — событие единственное в своем роде, хотя в истории полно всяких исходов, миграций, завоеваний. И то, что не было более движения, даже в период революций, в котором народ принимал бы столь живое участие, дает нам ключ к разгадке «тайны» Петра Отшельника. Не то чтобы он был, как утверждают [39] некоторые ученые, «олицетворением» народа, но его поход, в отличие от последующих, произошел под влиянием чувства, охватившего всех от мала до велика. В эпоху, когда война была уделом баронов и их приближенных, странно видеть, как неотесанные простолюдины становятся воинами. Это поражало воображение средневекового человека и послужило причиной быстрого превращения истории народного похода в легенду.
Благодаря популярным проповедям Петр стал предводителем первой экспедиции. 11 февраля 1096 г. в Париже собралась ассамблея франкских баронов, где в присутствии короля Франции Филиппа его брат Гуго де Вермандуа был поставлен во главе франкских крестоносцев. Но уже в мае месяце маленький человек верхом на осле покидал Лотарингию в сопровождении огромной толпы.
Путь его лежал через Намюр, Льеж, Ахен. В Святую субботу (12 апреля 1096 г.) Петр разбил лагерь под Кельном вместе с другими проповедниками, по его примеру ставшими предводителями отрядов Вальтером, с весьма показательным прозвищем Неимущий, и его товарищами — Вальтером де Руасси, Вильгельмом, Симоном, Матвеем и другими, чьи имена до нас не дошли.
Какова была численность этих отрядов? По этому поводу много спорили. Вместо традиционной цифры 60 тысяч, которую дают хронисты, в наши дни называют 15-20 тысяч христиан. Правда, мы не знаем их точное число в какой-либо конкретный момент, так как количество участников похода постоянно менялось: даже если некоторые паломники отставали в пути, то все равно отряды напоминали растущий «снежный ком» — ведь по дороге все так же велось проповедование крестового похода. Свидетелем этому является каноник Кельнского кафедрального собора (где он занимал должность ризничего), по его словам, в течение трех месяцев ожидавший прибытия Петра, чтобы присоединиться к нему. Этот каноник, по имени Фрумольд, взяв крест, отдал все свое имущество Браувейлерскому монастырю, взамен аббат этого монастыря Альберт передал ему три марки золотом и десять марок серебром. Фрумольд дал обет в случае возвращения с востока стать монахом в Браувейлере, который он впоследствии и исполнил. [40] Вальтер Неимущий выступил отдельно; ему было суждено пересечь Венгрию без инцидентов. Но, когда в Болгарии ему отказали в снабжении продовольствием, он со своими товарищами принялся грабить окрестности Белграда, за что и подвергся жестокому избиению. Части его отряда удалось бежать, и, пройдя Ниш, Софию и Адрианополь, они прибыли под стены Константинополя около 20 июня. Сам Петр Отшельник покинул Кельн после восемнадцатидневного отдыха, 19 или 20 августа. Со своими людьми он переправился через Рейн, затем через Неккар, двигаясь к Ульму. Германию, Болгарию, Венгрию миновали без происшествий. К концу апреля отряды Петра появились в Землине, где и начались первые осложнения, несмотря на добрый прием, оказанный королем Коломаном неспокойным воителям, пережившим тяготы путешествий и нехватку продовольствия. Авторитет Петра, по-видимому, был поистине велик, раз ему до этого времени удавалось удержать от бесчинств довольно разношерстную толпу, состоявшую не только из сильных мужчин, но и стариков, женщин, детей. Во всяком случае, именно недисциплинированность стала причиной столкновений паломников с венгерским населением, хотя Петр и приказал ускорить марш. Вероятно, 26 июня он направился к Белграду и переправился через Саву на суденышках и наспех сколоченных плотах; но, несмотря на то, что расстояние от Белграда до Ниша было преодолено за семь дней, 3-4 июня произошел инцидент, сопровождавшийся грабежами и убийствами, о которых повествует Альберт Ахенский. Одна из групп паломников после ссоры с болгарами, уходя, из мести подожгла мельницы, расположенные вдоль реки около Моравского моста; узнав об этом, правитель Ниша незамедлительно ринулся в погоню и атаковал арьергард паломников, захватив многочисленных пленников и, главное, сундук с их добром. Петр сумел собрать потрепанных в схватке участников похода и двинулся дальше. 8 июля он прибыл в Софию, до этого сделав остановку лишь в Бела-Паланке. Там он впервые встретил посланцев императора Константинополя Алексея Комнина, сразу поставивших условия, на которых крестоносцы могли получать провизию; также, чтобы предотвратить любую возможность [41] беспорядков, посланцы императора запретили паломникам задерживаться в одном и том же городе более трех дней. Затем крестоносцы преодолели примерно 29-30 лье от Софии до Филиппополя, куда они пришли 14 июля; потом 30 лье до Адрианополя, где они находились 23 июля; там посланцы императора еще раз прибыли к Петру Отшельнику, чтобы уверить его в добром расположении Алексея.
1 августа 1096 года Петр уже находился под стенами Константинополя. Получается, что весь поход от берегов Рейна к Босфору занял чуть более трех месяцев.
«Петр как будто покорил все души Божественным гласом, и кельты начали стекаться отовсюду, кто откуда, с оружием, конями и прочим военным снаряжением. Общий порыв увлек их, и они заполнили все дороги. Вместе с кельтскими воинами шла безоружная толпа женщин и детей, покинувших свои края; их было больше, чем песка на берегу и звезд на небе, и на плечах у них были красные кресты. Как реки, хлынувшие отовсюду, всем войском двинулись они на нас через Дакию»{5}.
Так писала, несколько преувеличивая, что свойственно южанам, Анна Комнина, родная дочь императора. Повествуя об этих событиях, она проявила себя как настоящий историк, несмотря на некоторую склонность, как мы видели, к литературным эффектам.
По правде сказать, крестоносцы должны были произвести сильное впечатление на византийских сановников, императорское окружение и жителей Константинополя, которые сразу приняли меры предосторожности:
«Самодержец, — писала все та же Анна Комнина, — собрал некоторых военачальников Ромейского войска и отправил их в район Диррахия и Авлона с приказом дружелюбно встретить переправившихся, в изобилии поместить на их пути запасы продовольствия, доставленные из всех областей, а также следовать и наблюдать за варварами и, если они станут нападать и грабить близлежащие земли, обстреливать и отгонять их отряды»{6}. [42] В этом пассаже отчетливо показано поведение императора, поведение двусмысленное, в котором, как мы видим, преобладала осторожность Заметим, что перед Петром в Константинополь уже прибыл Вальтер, а того, в свою очередь, обогнал отряд ломбардских крестоносцев Поэтому император Алексей помимо своей природной осторожности уже должен был руководствоваться полученным опытом в общении со своими беспокойными гостями
Его дочь Анна уверяет, что он посоветовал Петру дождаться в Константинополе подхода баронов-крестоносцев, но тот единственно из своего нетерпения повел поход бедноты к гибели Однако другие историки, в особенности Аноним, повествование которого о первом крестовом походе отличается достоверностью, убеждены, что именно император поспешил избавиться от паломников, ускорив их выступление Правда, Аноним находит такое поведение простительным, поскольку «христиане повели себя так скверно, захватывая (даже) свинец, которым были покрыты церкви, что император, разгневавшись, отдал приказ переправить их через Босфор»
Императорский флот 5 августа переправил крестоносцев на восточный берег, который они тут же принялись грабить и опустошать, в качестве резиденции им отвели крепость Цивитот на берегу Никомедийского залива, расположенную недалеко от города, который Анна Комнина называет Еленополем (современный Херсек), там Петр Отшельник расположился лагерем
Хронист Альберт Ахенский, писавший в первой половине XII века и, в общем, неплохо информированный, несмотря на то, что он не был очевидцем событий, утверждает, что император позаботился о снабжении продовольствием крестоносцев и по его приказу купцы «подводили корабли, полные пищи, зерна, вина, масла, ячменя и сыра и продавали все эти продукты паломникам по справедливой и доброй цене» Те же предавались безудержному грабежу, так как отныне находились на вражеской территории Более того, в лагере, где постоянно сталкивались ломбардцы, немцы и французы из всех регионов, национальные различия быстро привели к возникновению распрей. [43] В конце сентября отряд германцев захватил крепость Ксеригорд, в четырех днях пути от Никеи, где расположились, забыв о всякой осторожности Турки, проведав об этом, во всеоружии явились, чтобы захватить это местечко, и после четырех дней ужасных страданий — несчастные были полностью отрезаны от воды — крестоносцам пришлось капитулировать Это стало прелюдией катастрофы, в которую попал поход бедноты несколько недель спустя
Сам Петр Отшельник в этот момент вернулся в Константинополь, чтобы добиться продовольствия и, возможно, просить у императора прислать военачальников, без которых его разрозненные отряды были обречены на бездействие. В его отсутствие большой отряд крестоносцев покинул Цивитот, оставив там женщин и детей, и направился к долине Дракона, 21 октября несчастные угодили прямо в засаду, устроенную турками, которые учинили страшную резню После этого победителям не составило труда застать врасплох лагерь у Цивитота и без разбора перебить всех, кто там находился мужчин, женщин, детей
Единственный уцелевший после бойни смог добраться до Константинополя и предупредить Петра Отшельника, который бросился к императору, чтобы сообщить о несчастье, постигшем его товарищей Алексей выслал помощь, но, узнав о приближении императорского флота, турки в ночь с 23 на 24 октября покинули Цивитот и вернулись в Никею Вальтер Неимущий и большинство других предводителей погибли
На следующий год Фульхерий Шартрский, проходя с регулярными армиями по дороге из Никомедии в Никею, видел на протяжении всего Никомедийского залива груды костей, иссушенных солнцем, — напоминающих о произошедшей трагедии. По словам Анны Комнины, в 1101 г из этих костей собрали «не холм, не бугор, не горку, а огромную гору, необыкновенную по высоте и толщине, вот какой курган костей они набросали Позднее люди того же племени, что и убитые варвары, воздвигли стену в виде города и вперемешку с камнями, как щебень, заложили в нее кости убитых, и город стал для них гробницей Он стоит до сих пор, окруженный стеной из камней, [44] смешанных с костями»{7}. Вот и все, что в буквальном смысле осталось от крестового похода бедноты.
Однако его участники очень быстро попали в фольклор и легенду. В начале XII в. они стали героями нескольких эпических поэм. «Песни о пленниках», «Песни об Антиохии», «Взятия Иерусалима». Иногда они предстают перед нами в виде пленников, перетаскивающих камни и повозки на строительстве дворца для «Корборана» (это имя, по-видимому, является видоизмененным именем султана Кербо-ги), или же участвуют в сказочных битвах с пустынными львами и змеями, турками. Их также уподобляли бродячим бандитам, о которых рассказывается только у Гвиберта Ножанского (причем с осторожностью: ut dicitur — как говорят) — тафурами, своего рода нищими проходимцами, которые якобы выбрали своим королем одного нормандского рыцаря по имени Тафур и прослыли пожирателями человечины. Таким образом, вся эпическая литература самопроизвольно сформировалась вокруг Петра Отшельника и его несчастных товарищей в виде легендарной обработки почти современных событий, что давало жонглерам возможность лишний раз поразить своих слушателей, отметив, что речь пойдет об «настоящих историях». Именно с подобного утверждения начинается «Песнь о Рыцаре с лебедем»:
Мы споем вам про Круглый Стол Но я не хочу вам поведать ни басен, ни лжи, И вам стою песнь, не лишенную притягательности, Ибо она является историей, а потому и истинна.
Итак, Петр Отшельник стал героем героических песен наравне с Карлом Великим и Гильомом Оранжским. Его исследователь, Хагенмайер, закончил один из посвященных ему очерков следующим рассуждением: «Какой бы была слава Петра Отшельника, как бы превозносили его имя современники, если бы поход, которым он руководил, принял бы иную форму, если бы, например, ему удалось захватить Никею и удержать ее до подхода основной крестоносной армии?»
Это соображение несет на себе печать нашего времени. А в эпоху Петра Отшельника от героя не обязательно ждали удачливых действий. Во времена античности герой всегда был победителем; но заметим, что героические песни средневековья превозносят не столько победителей, сколько побежденных героев. Роланд, почти современник Петра Отшельника, потерпел поражение Не забудем, что речь идет о христианской цивилизации, для которой очевидное поражение, духовное или материальное, напротив, часто сопутствовало святости и всегда несло в себе залог успеха, удачи, иногда не проявлявшийся сразу, но который приносил свои плоды впоследствии. Вспомним, ведь в этом заключался смысл Креста и смерти Христовой. В том-то и все отличие христианского героя от языческого героя полубога, что христианин взял себе за образец для подражания Христа, распятого за любовь к ближнему.
В случае с крестоносцами прославление скромного проповедника, нищего пилигрима, который только и сделал, что привел к гибели своих людей и сам был весьма жалкой личностью (мы еще увидим, как он попытается дезертировать во время осады Антиохии), является вполне справедливым знаком признательности беднякам, слабым мира сего, пехотинцам, сыгравшим в крестовом походе малозаметную, но очень плодотворную роль. Ведь идея крестового [46] похода, — а современные историки это убедительно доказали, — была теснейшим образом связана с идеей бедности.
Духовный предводитель крестоносцев, папский легат Адемар Монтейский называл сам поход «помощью бедным». Ему приписывали речь, обращенную к баронам-крестоносцам: «Никто из вас не сможет спастись, ежели не будет почитать бедных и помогать им. Ведь они каждодневно должны возносить молитвы Господу за ваши грехи». Раймунд Сен-Жилльский, самый богатый из сеньоров, участвовавших в крестовом походе, перед выступлением обещал оплатить из своей казны издержки неимущих крестоносцев, и его армия была гораздо многочисленней, чем отряды других вождей.
Первый крестовый поход был, по выражению Поля Альфандери, «крестовым походом бедноты»; известно, что простолюдины неоднократно напоминали о крестоносном обете баронам, частенько забывавшим о нем в угоду собственным амбициям, — ведь сами бедняки всегда помнили об этом обете.
После осады Антиохии активное участие народа проявилось наиболее ярко. Легата Адемара Монтейского уже не было в живых, чтобы воскресить в предводителях похода религиозный пыл, и те, поссорившись из-за добычи, оспаривали друг у друга захваченные города. Время шло, силы таяли, амбиции баронов все более противоречили принесенному ими обету и делали его бессмысленным. Тогда простой люд взбунтовался: «Что? Свары из-за Антиохии? Свары из-за Маарры? Бароны тут же начинают препираться из-за любого города, который Господь предает в наши руки». И, чтобы заставить своих вождей пуститься в дальнейший путь, беднота бросилась разрушать стены Маарры. Два дня спустя один пилигрим босиком покидал лагерь во главе своих отрядов. Это был Раймунд Сен-Жилльский, принужденный толпой продолжить крестовый поход, всем своим видом он теперь демонстрировал готовность к военному паломничеству.
Мы увидим, как на протяжении всей истории крестовых походов вновь и вновь будут возникать подобные народные движения: народные массы всколыхнутся во время [47] проповедей Св. Бернарда, и они же воспрянут в негодовании в третьем крестовом походе, когда короли Франции и Англии погрязнут в своих ссорах вместо того, чтобы в едином порыве пуститься отвоевывать Святую Землю. Иногда эти народные движения принимали необычайно трогательные формы, как в случае с крестовым походом детей в 1212-1213 гг.; или же извращенные, как это было в случае с восстанием пастушков в середине XIII в., когда крестовый поход невозможно было отличить от Жакерии. Они появляются на протяжении всего смутного периода истории, до тех пор, пока не родился человек, придавший этим движениям законченное духовное обоснование, — ассизский бедняк.
Армия добровольцев, снаряжавшаяся во всех уголках христианского мира весной 1096 г. для выступления в великий поход, назначенный на праздник Успения Богородицы, не имела ничего общего с армиями нашего времени — национальными, централизованными, с порядком подчиненности. Однако она нисколько не походила и на монархическую армию Старого порядка. Из-за необычности авантюры, в которую ввязалась эта армия, ей было посвящено столько повествований, что сейчас мы без затруднений можем себе представить феодальное войско и действия ее предводителей-баронов.
Каждый барон по отдельности собирал своих людей и приводил в отряд, снарядив за свой счет; другие бойцы — «одиночки» — и довольно многочисленные, могли присоединиться в пути к отряду сеньора родом из тех же мест, что и они; третьи же — мелкие рыцари, которым не хватило продовольствия на весь поход, попадали под командование любого барона, согласившегося взять на себя их содержание. Феодальная армия обеспечивала себя сама; воины брали с собой продовольствие (хлеб, фураж, [48] солонину), но также рассчитывали разжиться провиантом в дороге. Как правило, проблем с продовольствием до крестового похода не возникало, так как боевые действия разворачивались на очень ограниченных территориях; лишь король Франции время от времени устраивал демонстрацию военной силы вдали от своего домена, чтобы подчинить мятежного вассала или провести операцию полицейского характера. Кроме того, военная служба ограничивалась сроком в сорок дней, и по его истечении вассал со своими людьми покидал поле боя, вне зависимости от его исхода. Чтобы еще точнее представить себе временные и географические рамки военной службы в то время, вспомним, что в коммунах, в большинстве своем возникших в XI — XII в., городское ополчение имело право отходить от города на расстояние не дальше дневного перехода.
Таким образом, крестовый поход поставил перед баронами проблемы совершенно иного характера — не только военные, но и экипировочные и продовольственные, которые им удалось преодолеть с несомненным успехом, ибо своей цели они достигли.
Первой причиной этого успеха стало продвижение отрядов по разным дорогам к Константинополю (месту общей встречи), что свидетельствует об общей организации похода, где не было место случайностям: каждый отряд шел по своему особому маршруту, из-за чего возникало гораздо меньше затруднений с продвижением и снабжением провизией. Лотарингцы, валлоны, брабантцы во главе с Гот-фридом Бульонским перешли границы Венгрии близ Тюльна и Землина, пересекли Болгарию, прошли через Белград, Ниш, Софию, Филиппополь. Наконец, минуя Селимбрию, они достигли Константинополя к Рождеству 1096 г. В Венгрии им пришлось вести переговоры с королем Коломаном: там еще была жива память о бандах грабителей, прошедших совсем недавно, и венгры, изначально радушно настроенные, встретили крестоносцев весьма прохладно. Готфрид лично встретился с Коломаном и оставил ему в заложниках своего брата Балдуина с женой и детьми; в войске крестоносцев было объявлено о смертной казни за любой грабеж, и Коломан, со своей стороны, пригрозил той же [49] карой своим подданным, если они осмелятся повысить цены за продовольствие. Все обошлось без происшествий.
Маршрут крестоносцев из Южной Франции, которыми командовал Раймунд Сен-Жилльский (самый старый во всем крестоносном войске — ему исполнилось 55 лет), без сомнения, пролегал через Северную Италию, Далмацию и Албанию (Скутари). В Пелагонии они подверглись нападению печенегов, посланных императором Алексеем, после чего двинулись по древней Эгнатиевой дороге (Салоники, Русия, Родосто) и, в конце концов, прибыли в Константинополь к 27 апреля 1097 г. Сам Раймунд Сен-Жилльский на несколько дней опередил основную часть своих войск.
Третий отряд, из Северной Франции, возглавляемый Робертом Фландрским, Стефаном Блуасским и братом французского короля Гуго де Вермандуа, перевалил через Альпы и прошел через города Италии: Лукку (где крестоносцев ждал прием у папы), Монтекассино и Бари, где они погрузились на корабли, чтобы переправиться через Адриатическое море. Высадка произошла в районе Дирра-хия, и их дальнейший путь пролегал, как и маршрут южан, по Эгнатиевой дороге. Тремя неделями позднее чем Раймунд Сен-Жилльский, войско из Северной Франции подошло к Константинополю. Гуго де Вермандуа опередил основную часть отряда, но, поскольку его судно потерпело кораблекрушение, он прибыл почти один.
И, наконец, четвертый отряд из нормандцев Сицилии и Южной Италии, ставший неожиданным подкреплением крестоносцам, прибыл под командованием знаменитого Бо-эмунда Тарентского и его племянника Танкреда; он также переправился через Адриатику и высадился между Диррахием и Авлоном. Отпраздновав Рождество в Кастории, нормандцы появились у Константинополя 16 апреля 1097 г.
Что же касается дорожного провианта, то часть его перевозили на повозках, сопровождаемых сильным конвоем; передвижение королевских армий этого времени напоминало настоящий переезд с одного места жительства на другое, поскольку король вез с собой казну и даже архивы. (Известно, что Филипп Август потерял и свой архив, и казну в битве при Фретевале в 1194 г., когда [50] бежал, бросив все, от Ричарда Львиное Сердце). С собой в поход брали также материалы для разбивки лагеря, зерно, сухари, сушеные овощи, бочки с вином и маслом, овес и сено для вьючных животных. Однако не могло быть и речи о том, чтобы взять с собой такое количество провианта, которого войску хватило бы на весь путь от берегов Луары или Мааса до Босфора. Поэтому крестоносцы выступили в поход не ранее августа, когда был собран весь урожай. Все необходимое они докупали на марше и в тех местах, где провизия была в изобилии, двигались медленно, давая людям и животным набраться сил.
Ведь, несмотря на ставшие привычными представления, грабежи были редкими — очень редкими, учитывая характер людей, пустившихся в поход, и сложности, связанные с поддержанием дисциплины в отрядах, в которых набор бойцов и командиров (особенно во время народного крестового похода) часто было делом случая За исключением таких настоящих бандитов, как Эмих и Волькмар, которые, как мы еще увидим, только и делали, что с первого дня похода устраивали погромы, грабежи имели место только в Белграде и в Бела-Паланке, учиненные отрядами Вальтера Неимущего и Петра Отшельника Инциденты же в Кастории были делом рук уставшей и оголодавшей армии. На дворе стояла зима, дороги были совершенно разбиты. Армия Боэмунда столкнулась с противодействием греков, которые, заметим, имели все резоны не доверять нормандцам. Тогда их предводитель приказал начать грабеж, правда не без колебаний, так как опасался восстановить против себя местное население. Произошло несколько стычек нормандцев с императорской армией, но. как только поставки продовольствия для крестоносцев были восстановлены, Боэмунд вмешался и прекратил бесчинства, приказав вернуть жителям украденных животных. Местное население в благодарность организовало торжественную процессию.
Самый сложный маршрут достался крестоносцам Рай-мунда Сен-Жилльского, у которых, правда, были хорошие продовольственные запасы. Граф Тулузский взял на себя снаряжение огромного числа бедных крестоносцев, благо[51] доходы ему это позволяли. Поэтому его армия была самой многочисленной и более других отрядов обременена мирными людьми сам граф подал пример, взяв с собой жену и сына Уже в Сербии, скорей всего, из-за медленного продвижения армии, продовольствия стало не хватать. Более сорока дней крестоносцы блуждали в густом тумане по опустошенной земле В Скутари Раймунд попытался договориться с сербским князем Водимом, но узнал, что сербам просто нечего продавать Нужно было любой ценой добраться до византийской границы, в то время как голод становился все сильнее и сильнее. Но ситуация не изменилась, когда Раймунд со своими людьми выбрались на Эгнатиеву дорогу, где перед ними прошли нормандцы и фламандцы, без сомнения, не оставившие и крошки хлеба. К этим несчастьям добавились и столкновения с кавалерийским корпусом, посланным по-прежнему бдительным императором Алексеем для наблюдения за крестоносцами. Все это обеспечило провансальцам репутацию разбойников и драчунов, которую они, наверно, заслужили лишь отчасти.
И, наконец, упомянем о грабежах, устроенных по приказу Готфрида Бульонского в ответ на известие о пленении Гуго де Верманду, заставшее его в Селимбрии, а также о разбое крестоносцев под Константинополем, предпринятом, чтобы сломить негласное сопротивление императора. Но, как только угроза возымела свое действие, предводители крестоносцев тотчас же прекратили грабежи
Вероятно, стоянки крестоносцев напоминали сцены, изображенные на ковре из Байе (почти современном описываемым событиям, поскольку он был изготовлен десятью или пятнадцатью годами раньше), кухни устраивались прямо на открытом воздухе Над огнем на перекладинах, опиравшихся на три скрещенных копья, воткнутых острием в землю, подвешивались котлы — получались треножники, на которых жарилась пища. Здесь же забивали быков, баранов, свиней, мясо которых разделывали на большие куски и жарили, насадив на длинные вертела. Пока кухонная прислуга хлопотала, для знатных особ устанавливали столы на козлах (в домах этой эпохи использовали именно такие столы, поскольку еще не существовало [52] стационарного стола, и прежде чем обедать, нужно было «поставить стол»). Стол накрывался скатертью, на которую клали миски и ножи. Но большинство крестоносцев ели сидя на земле или на корточках. Их еда состояла из «бульона», то есть куска хлеба или сухарей, размоченного в воде, или, по особым случаям, в нескольких стаканах вина, которое перевозили в бочках наряду с маслом и соленой рыбой.
Подсчитано, что отряды проходили двадцать пять миль (примерно от тридцати до тридцати двух километров) в день, что было для них неплохим результатом, поскольку приходилось охранять женщин и детей. Впереди курсировали посланцы, в случае нужды предупреждавшие местные власти о подходе войск. Задолго до крестоносцев по их маршруту прошли тысячи паломников; сохранилось письмо от прево Пассау, в котором тот информирует паломника — уже упоминавшегося епископа Бамбергского Гюнтера — о ходе приготовлений для его размещения в городе.
Вспомним, наконец, о необычайной радости, охватившей, по словам хронистов, отдельные отряды при встрече: предводители обнимались, поздравляли друг друга, рассказывали об обстоятельствах своего путешествия, и огни лагеря еще долго горели в ночи под стенами Константинополя, с высоты которых за ними в молчании наблюдала недремлющая императорская стража.
Именно в Византии впервые проявилась реакция Востока на движение, охватившее всю Европу. Крестоносцы лицом к лицу столкнулись с неведомым им миром греков. Папа назначил град Константина местом сбора для разных корпусов, и, как мы видели, войска поочередно подходили туда с ноября 1096 по май 1097 гг. Однако большинство из крестоносцев по прибытии были настроены против императора Алексея, поскольку почти все они имели стычки с его сановниками и патрулями.
Все началось с трагикомического случая. Гуго, граф Вермандуа, брат французского короля (Филиппа I, который не взял крест, будучи отлученным от Церкви), согласно одной хронике, написал письмо императору, в котором требовал обеспечить себе пышный прием. Эта претензия [53] могла показаться только смешной Анне Комнине, родной дочери Алексея, поведавшей нам об этом послании. Ведь в глазах византийцев, наследников великой Империи, ее блестящей цивилизации, мелкие князьки Севера были попросту вульгарными выскочками, «варварами» без прошлого и культуры.
Тем не менее, Алексей Комнин поручил своему родному племяннику, Иоанну, правителю Дураццо, контролировать передвижение Гуго. Но несчастный граф прибыл в весьма плачевном состоянии: попытавшись переправиться через Адриатическое море в сильную бурю, он потерял много кораблей, и сам был выброшен на берег, сохранив из имущества только свою одежду. Это плохо соответствовало столь желаемой им блестящей встрече, однако Иоанн Комнин сумел снискать расположение Гуго и проводил его с остатками отряда в Константинополь, где первой заботой императора было убедить графа «стать его вассалом и принести обычную у латинян клятву».
Подобная сцена повторялась при приеме каждого отряда, но если Гуго быстро поддался уговорам, то другие бароны проявили упрямство. Сквозь глубокое презрение, которое Анна испытывала к франкам, «кельтам», на страницах ее труда предстающих непостоянными и неуравновешенными гордецами, просматривается атмосфера взаимной злобы и недоверия, царившей во время прибытия крестоносцев в Константинополь:
«До императора дошел слух о приближении бесчисленного войска франков. Он боялся их прихода, зная неудержимость натиска, неустойчивость и непостоянство нрава и все прочее, что свойственно природе кельтов и неизбежно из нее вытекает: алчные до денег, они под любым предлогом легко нарушают свои же договоры. Алексей непрестанно повторял это и никогда не ошибался. Но самодержец не пал духом, а все делал для того, чтобы в нужный момент быть готовым к борьбе. Однако действительность оказалась гораздо серьезней и страшней передаваемых слухов. Ибо весь Запад, все племена варваров, сколько их есть по ту сторону Адриатики вплоть до Геркулесовых столбов, все [54] вместе стали переселяться в Азию, они двинулись в путь целыми семьями и прошли через всю Европу»{8}.
Этот текст очень ясно показывает, как далеко могут завести предрассудки Ведь Анна только понаслышке знала о тех народах, которых называла «кельтами», однако, не колеблясь, обвинила их во всех грехах якобы они на самом деле явились, чтобы захватить Константинополь, а прибытие каждого отряда предварялось нашествием саранчи, и все они ели зажаренными грудных детей Правда и ей пришлось признать, что «люди простые, искренние хотели поклониться Гробу Господню и посетить Святые места». Но она вовсе не скрывает своего отвращения к баронам, смешанного с характерным презрением, которое могла испытывать к «варварам» «порфирородная» — рожденная в том самом багряном зале, где, по традиции, появлялись на свет императоры, читавшая Аристотеля, Платона, Демосфена, Гомера, изучавшая математику и теологию столь же тщательно, как каноническое право и медицину Она видела в толпах, пришедших с Севера, только простых скотов, а их храбрость трактовала как инстинктивный порыв' «Племя кельтов — вообще, как можно догадаться, очень горячее и быстрое — становится совершенное необузданным, когда к чему-то стремится»{9}. Она не скрывает неприязни даже к Готфриду Бульонскому, который был известен своим благочестием. «Он был человеком очень богатым, весьма гордившимся благородством, храбростью и знатностью своего рода — ведь каждый кельт стремится превзойти всех остальных»{10}.
Теперь, наоборот, представим, какова могла быть реакция крестоносцев, сразу почувствовавших недоверие со стороны византийцев Эти «варвары» считали себя «воинами Христовыми», призванными спасти землю, которую сам Константинополь не был в состоянии защитить. Естественно, для крестоносцев большим оскорблением было, что их держат под подозрением, контролируют с помощью печенежских всадников, посланных императором для [55] надзора, помещают вне городских стен и требуют принести Алексею вассальную клятву.
Последнее требование было непомерным в сравнении с другими. Нам известно, какую фундаментальную роль играла клятва в феодальном обществе ведь именно на клятве верности — лично-зависимой связи, обладающей священным характером, который ей придала Церковь, — покоились все социальные отношения, она связывала сеньора и вассала, к примеру, большинство войн, развязанных французскими королями, велись, чтобы заставить их вассалов принести клятву. Вассал, уже однажды принесший клятву, становился человеком своего сеньора и обязался помогать ему советом и помощью (consilium et auxilium). Каждый из предводителей крестового похода уже был связан клятвой со своим сюзереном и не мог обещать верность другому С другой стороны, стать вассалами и верными людьми Алексея Комнина латинянам мешал и принесенный ими обет крестоносца. Получается, что их недовольство требованием императора было полностью правомерным.
Но император располагал верным средством принуждения, он мог прекратить поставку продовольствия крестоносцам. Готфрид, первым прибывший под стены Константинополя, попал в полную зависимость от Алексея. Тем не менее в течение трех месяцев он воздерживался от всяческих действий и, укрепившись в пригороде Константинополя, пытался оттянуть время до подхода остальных крестоносцев. Но голод становился все ощутимее: в апреле 1097 г. начались стычки, не принесшие ощутимого результата, и тогда Готфрид был вынужден принести клятву, которой так жаждал император. Сама клятва сопровождалась договором, свидетельствующим, что император не утратил здравомыслия в сумятице событий' крестоносцы обязывались передать Алексею свои завоевания, а взамен тот пообещал присылать подкрепление. Таким образом, крестоносцы становились императорской армией. Но эта акция подверглась суровому осуждению со стороны «пехотинцев» крестоносной армии, анонимный историк первого крестового похода писал, что простолюдины были раздражены произошедшим и расценивали действия своих предводителей как малодушие [56]
Спустя некоторое время, после заключения мира между лотарингским бароном и византийским императором, под стенами Константинополя появился человек, хорошо знакомый с нравами византийцев и давно уже снискавший средь них известность: нормандец Боэмунд Тарентский. Для многих историков, а особенно для романистов, он стал воплощением крестоносца — беззастенчивый авантюрист, искатель приключений, хитрый и жестокий одновременно, он, по-видимому, присоединился к походу вовсе не из-за благочестивых побуждений, но, скорее, в силу своего воспитания: он был сыном Роберта Гвискара, в свое время почти в одиночку захватившего Сицилию. В нем еще можно было почувствовать ярость викингов, которые двумя веками раньше врывались в русла рек, грабя, опустошая, пленяя все живое на своем пути, заставляя дрожать всю Европу. Боэмунд по своей природе был спор на любой обман ради достижения своей цели, пусть даже ценой невероятных усилий и жесточайшей резни. Но, будучи олицетворением всех пороков крестоносцев (его достойными преемниками стали Фридрих II, Рено де Шатийон и прочие второстепенные персонажи, как Готье Бризбарр, своей жестокостью положивший конец всем добрым отношениям с султанами Гхарба), он же не единожды оказывал крестоносцам неоценимую службу, быстро приспосабливаясь к любой ситуации, пренебрегая условностями и не проявляя даже подобия слабости. Ведь именно благодаря его хитрости и упорству была захвачена Антиохия.
Странное дело, когда Анна Комнина упоминает его в своем труде, то не может скрыть своего восхищения, свойственного женщине преклонных лет, вспоминающей, как в дни ее далекой юности красавец авантюрист вмиг пробудил в ней ужас и сладкие грезы. В книге она не преминула нарисовать его портрет, проявив при этом явную снисходительность:
«Не было подобного Боэмунду варвара или эллина во всей ромейской земле — вид его вызывал восхищение, а слухи о нем — ужас. Но опишу детально вид варвара. Он был такого большого роста, что почти на локоть возвышался над самыми высокими людьми, живот подтянут, бока и плечи широкие, грудь обширная, руки сильные. [57] Его тело не было тощим, но и не имело лишней плоти, а обладало совершенными пропорциями и, можно сказать, было изваяно по канону Поликлета. У него были могучие руки, твердая походка, крепкая шея и спина. По всему телу его кожа была молочно-белой, но на лице белизна окрашивалась румянцем. Волосы у него были светлые и не ниспадали, как у других варваров, на спину — его голова не поросла буйно волосами, а была острижена до ушей. Была его борода рыжей или другого цвета, я сказать не могу, ибо бритва прошлась по подбородку Боэмунда лучше любой извести. Все-таки, кажется, она была рыжей. Его голубые глаза выражали волю и достоинство. Нос и ноздри Боэмунда свободно выдыхали воздух: его ноздри соответствовали объему груди, а широкая грудь — ноздрям. Через нос природа дала выход его дыханию, с клокотанием вырывавшемуся из сердца. В этом муже было что-то приятное, но оно перебивалось общим впечатлением чего-то страшного. Весь облик Боэмунда был суров и звероподобен — таким он казался благодаря своей величине и взору, и, думается мне, его смех был для других рычанием зверя. Таковы были душа и тело Боэмунда: гнев и любовь поднимались в его сердце, и обе страсти влекли его к битве. У него был изворотливый и коварный ум, прибегающий ко всевозможным уловкам. Речь Боэмунда была точной, а ответы он давал совершенно неоспоримые. Обладая такими качествами, этот человек лишь одному императору уступал по своей судьбе, красноречию и другим дарам природы»{11}.
Сам Боэмунд без малейших проволочек согласился принести клятву верности и уговорить других предводителей крестоносцев последовать его примеру. Скорее всего, священный характер клятвы не показался ему существенным препятствием. Несколькими годами ранее он сражался с византийцами и по собственному опыту знал, что они ценят дипломатическое оружие наравне (если не в большей степени) с подвигами на поле брани; к тому же он воспользовался представившимся случаем, чтобы примириться с императором, чья помощь была необходима, даже если [58] сдадут Никею ему лично. Ситуация должна была показаться крестоносцам унизительной, поскольку их первая победа послужила обогащению византийской империи. Но в силу нескольких причин эта победа стала последним дипломатическим успехом Алексея Комнина.
Некоторое время спустя крестоносная армия пустилась в путь к Антиохии. Алексей направил вместе с ней свой военный отряд под командованием военачальника Татикия, «человека с золотым носом» (согласно Гвиберту Ножанс-кому, у него был отрезан нос, взамен которого он носил выкованный из золота). Анна Комнина уточнила в своей хронике, что ее отец послал с крестоносцами эту армию, «чтобы она во всем помогала латинянам, делила с ними все опасности и принимала, если Бог это пошлет, взятые города». Яснее и выразиться нельзя. Напротив, все та же Анна не совсем хорошо представляет себе ситуацию, упоминая на последующих страницах своего труда о дезертирстве Татикия в момент, когда положение осажденных в Антиохии стало невыносимым.
В конце концов, Антиохия досталась Боэмунду, благодаря хитрости и невероятному упрямству которого этот город и был захвачен. Для нормандца это был прекрасный случай продемонстрировать другим крестоносцам, что он первым изменит клятве, данной императору, если она будет противоречить утверждению его власти.
«Можешь быть уверена, любимейшая, что вестник, которого я послал к тебе, оставил меня под Антиохией в добром здравии и, по милости Божьей, в великом изобилии. Вот уже двадцать три недели прошло, как мы вместе с избранным Войском Христовым, которое он одарил необычайной доблестью, продвигаемся постепенно к Дому Господа Нашего Иисуса. Знай же, моя любимая, что золота и серебра и других богатств теперь вдвое больше имею, чем тогда, когда при расставании любовь твоя мне пожаловала, ибо все наши предводители по общему совету всего войска меня назначили распорядителем, интендантом войск и руководителем даже против моей воли{12}. Вы, [61] конечно, слыхали, что после взятия города Никеи мы дали большое сражение вероломным туркам и, с помощью Господа, одолели их. Затем же мы завоевали для Господа Нашего всю Романию и Каппадокию. И узнали мы, что некий князь турков, Ассам, обретается в Каппадокии. К нему мы и направились. Все его замки мы завоевали, а его самого заставили бежать в один хорошо укрепленный замок, расположенный на высокой скале. Землю этого Ассама мы отдали одному из наших предводителей и, чтобы он мог одержать над ним вверх, оставили с ним многих воинов Христовых. Оттуда мы гнали без конца проклятых турок и оттеснили их до середины Армении, к великой реке Евфрату. Те же, бросив свой багаж и вьючных животных на берегу, бежали за реку, в Аравию.
Однако храбрейшие из турецких воинов, попав в Сирию, поспешили ускоренным маршем, идя день и ночь с тем, чтобы войти в царственный град Антиохию перед нашим приходом. Воинство Господне, узнав про это, восхвалило милость Господа всемогущего. С великой радостью мы бросились к городу Антиохии, осадили его и там очень часто встречались с турками и семь раз с превеликой храбростью сражались под водительством Христа с обитателями Антиохии и неисчислимыми войсками, которые подошли им на подмогу, и во всех этих сражениях с помощью Господней победили и убили немалое число врагов. Но, по правде сказать, во всех этих сражениях и в многочисленных атаках на город погибло много наших братьев, и души их с радостью устремились в рай».
Далее следует описание Антиохии, после которого автор продолжает
«Всю зиму возле этого города мы страдали за Господа Нашего Христа от ужасного холода и сильных проливных дождей. Неправдой было, когда нам говорили, что невозможно будет находиться в Сирии из-за палящего солнца, ибо зима здесь во всем похожа на нашу западную. Тогда как капеллан мой Александр на следующий день после Пасхи со всей поспешностью эти строки написал, часть наших людей, подсторожив турок, победоносно вступила с ними в бой, захватила шестьдесят всадников, которые находились во главе армии. [62] Конечно, немного, дражайшая, я тебе пишу о многом, а так как выразить тебе не в состоянии, что на душе, дражайшая, поручаю тебе, чтобы ты хорошо вела дела свои и обширные земли свои содержала в порядке и со своими детьми и людьми с честью, как подобает, обращалась, ведь скоро, как только смогу, ты меня увидишь Прощай»{13}.
Письмо озаглавлено «Граф Стефан Адели, любимейшей супруге, дражайшим своим детям и всем верным, как старшим, так и младшим, желаю здоровья и благословляю» Оно было написано под стенами Антиохии в марте 1098 г Представим себе рыцаря, в перерыве между двумя битвами сидящего на охапке соломы около своего шатра и диктующего капеллану письмо, которое посланец отвезет в Константинополь, а затем на Запад, в замок на берегах Луары Ведь автор письма был не кто иной, как Стефан Блуасский, один из главных предводителей армии из центральной Франции, а адресатом была его жена Адель, дочь Вильгельма Завоевателя
Письмо, датированное мартом 1098 г , само по себе свидетельствует, несмотря на его оптимистический тон, о неуверенности крестоносцев в завтрашнем дне и невероятных препятствиях, встречавшихся на их пути Письмо Стефана можно сравнить с посланием, которое, если верить Гильому Тирскому, султан Сулейман направил жителям Никеи Хотя мы и не уверены в его подлинности, оно, тем не менее, очень точно передает уверенность турок, поджидавших врага на своей территории, в собственных силах
«Нисколько не опасайтесь этих огромных полчищ придя из отдаленных краев, где солнце заходит (рано), устав от долгого пути и трудов, выпавших на их долю, не имея лошадей, чтобы облегчить бремя воины, они даже сравниться не смогут в силе и ярости с нами, пришедшими не так давно в эти края Вспомните к тому же с какой легкостью мы одержали победу над этими огромными [63] толпами, за один день уничтожив более пятидесяти тысяч из них Так воспряньте духом и не бойтесь более уже завтра, в седьмом часу дня вы утешитесь, увидев себя избавленными от ваших врагов»
Крестоносцам угрожала не только опасность проиграть битву более сильному, чем они, врагу, который находился на родной земле, они столкнулись с неисчислимыми природными препятствиями Все было против них климат, заставший врасплох франкских баронов, обливавшихся потом под доспехами в жару, дрожавших в холод и дождь, о чем повествует письмо Стефана Блуасского, расстояния, которые они были не состоянии правильно рассчитать (тот [64] же Стефан Блуасский надеялся проделать путь от Никеи до Иерусалима за пять недель, тогда как на самом деле потребовалось два года, по правде говоря, чуть более года крестоносцы провели под Антиохией). Наконец, они неоднократно сталкивались с самым страшным врагом этой пустынной страны, так сильно отличавшейся от их родной Франции или всего Запада, полных реками, — жаждой. Гильом Тирский в леденящих душу подробностях повествует о страданиях крестоносцев от жажды, чем мусульманское население безжалостно пользовалось при первой возможности. Крестоносцы страдали от жажды на протяжении всего пути, но особенно сильные муки они испытали при подходе к Иерусалиму, когда мусульмане, прежде чем укрыться в городе, засыпали все колодцы и водоемы. Дважды в Антиохии крестоносцам грозил голод, и хронисты не жалеют жутких подробностей, чтобы описать происходящее. К тому же они не располагали никакими сведениями о враге, его тактике, языке, не знали, как в стране, где сосуществовало столько разных рас и религий, можно отличить армянина от сирийца и грека или выявить повсюду проникавших шпионов.
В марте 1098 г., когда Стефан Блуасский написал процитированное нами письмо, истекло два года с тех пор, как армия со всего христианского мира направилась к Святому городу. Но она начала таять уже в марте, за пятнадцать месяцев до того, как достигла своей цели. Многие участники похода познали разочарование и часто с горечью сожалели, что ввязались в бесконечную авантюру.
Именно во время осады Антиохии, наиболее трудного периода крестового похода, продлившейся еще два месяца, с марта по 3 июня, погибло огромное число бойцов, а мораль большинства оставшихся была подорвана. Многие дезертировали за эти два месяца, особенно в июне, когда крестоносцы, едва войдя в город, из осаждавших, в свою очередь, стали осажденными огромной армией султана Кербоги, обрекшей их на голодную смерть.
Поразительно, но в первых рядах дезертиров мы находим самого Петра Отшельника и автора того же письма, графа Стефана Блуасского. Первый, буквально схваченный [65] Танкредом за шиворот, когда выезжал из ворот Антиохии, был силой приведен обратно; второй, застигнутый приступом «хандры», как мы сейчас сказали бы, вернулся домой. Там разыгралась сцена, достойная любой героической песни жена графа Адель, характером напоминавшая воинственную Гибор из «Песни о Гильоме», осыпала его столь горькими упреками, что тот, не выдержав стыда, вернулся в Святую Землю в составе второй экспедиции (1101 г ), и на этот раз до конца выполнил свой обет, пав в бою
Осада Антиохии является центральным эпизодом четырнадцатимесячного крестового похода. Этот город из-за двух его осад, затем отдыха, который князья решили дать утомленной армии в его стенах, как будто стал камнем преткновения, задержавшим крестоносцев в их пути. Конечно, этот отдых был необходим после испытаний, перенесенных бойцами, но он продолжался больше, чем требовалось, и вызвал всяческие распри из-за добычи и завоеванных территорий, соперничество вождей, что, быть может, больше, чем сама бесконечная осада, деморализовало дух крестоносцев. Поход чуть было не закончился в Антиохии сначала из-за невзгод, затем из-за процветания. Вся история латинских королевств наполнена такими перепадами: способные устоять перед лицом опасности и с честью выйти из самых страшных испытаний, бароны частенько будут ссориться между собой в дни побед и изобилия.
Последняя стоянка на пути крестоносцев была самой волнующей, ибо в среду 7 июня 1099 г. вдалеке уже был виден Иерусалим:
«Услышав, как произносят слово Иерусалим, все пролили немало радостных слез. Все были тем более взволнованы, потому что понимали, как близко находятся от Святого града, ради которого претерпели столько страданий и избежали стольких опасностей. Желая увидеть Святой град, все бросились вперед, забыв о преградах и усталости, и достигли иерусалимских стен, распевая кантики, крича и плача от радости».
Осада города началась через несколько дней (первый штурм предприняли 13 июня). Она буквально по часам [66] описана анонимным хронистом крестового похода, который сам принимал в событиях активнейшее участие.
Для начала крестоносцы занялись подготовкой к осаде в жутких условиях, ибо, как мы видели, они очень страдали от жажды и были вынуждены приносить воду с расстояния в шесть миль от Иерусалима в зловонных бурдюках, спешно выделанных из бычьих шкур. Бароны приступили к изучению конфигурации города, затем построили два деревянных «замка» и три дня (воскресенье — 10, понедельник — 11 и вторник — 12 июля) устанавливали их напротив иерусалимской стены, между церковью Св. Стефана и Кедронской долиной.
Первый штурм начался двумя днями позднее:
«Но прежде чем вторгнуться туда, епископы и священники, проповедуя и увещевая всех, повелели устроить Бога ради крестное шествие вокруг укреплений Иерусалима, усердно молиться, творить милостыню и соблюдать пост».
Наконец, пополудни в пятницу, 15 июля, после почти двадцати четырех часов боя, произошел решительный перелом: рыцарь по имени Летольд, родом из Турне, первым взобрался по лестнице, установленной на деревянном замке, где бились Готфрид Бульонский и его брат Евстафий Булонский, на городскую стену:
«Едва только он оказался наверху, как все защитники города побежали прочь от стен, через город, а наши пустились следом за ними, убивали и обезглавливали их, (преследуя) вплоть до Соломонова храма, а здесь уж была такая бойня, что наши стояли по лодыжки в крови»{14}.
В то же время граф Раймунд Сен-Жилльский штурмовал южный участок стены и принял капитуляцию «эмира», оборонявшего башню Давида, находившуюся в западной части иерусалимских укреплений; гарнизон сдался графу, который обещал сохранить всем жизнь и действительно сдержал слово, отправив мусульман в целости и сохранности в Аскалон.
Следующие строки анонимной хроники дают представление о чувствах, которые переживали, как один, все крестоносцы:
[67] «Крестоносцы рассеялись по всему городу, хватая золото и серебро, коней и мулов, забирая (себе) дома, полные всякого добра. (Потом), радуясь и плача от безмерной радости, пришли наши поклониться гробу Спасителя Иисуса и вернуть ему свой долг»{15}.
Взятие Иерусалима и последующая резня являются самой кровавой и черной страницей в истории крестового похода; для славы самих же крестоносцев было бы лучше, если б она никогда не была написана, чего так желал уже неоднократно нами упоминаемый историк XII в. Гильом Тирский. Но эти люди, три года бывшие в пути, каждодневно подвергали опасностям собственные жизни, познали голод и жажду, усталость в дороге, конца и края которой не видели. Их ожесточение достигло своего апогея, когда они увидели, что мусульмане на стенах намеренно подвергают оскорблениям христианский крест. Каждый мог ожидать, что победа будет сопровождаться вспышками насилия; но от этого она тем не менее не стала постыдной.
17 июля 1099 г. — спустя два дня после штурма — бароны собрались в Святом городе, чтобы выбрать средь себя вождя, способного сохранить завоеванную землю и управлять ею наилучшим образом. Особой его задачей, по словам Альберта Ахейского, должна была стать охрана Святого Гроба Господня, что напоминает нам о главной цели крестового похода: все бароны покинули отчий дом и перенесли столько испытаний, чтобы вернуть Гроб Господень христианскому миру. Вне зависимости от амбиций каждого из них — изначальных, как у Боэмунда, или зародившихся по ходу экспедиции у других баронов, — все они хранили верность своему первому обету наравне с бедняками и мелкими рыцарями. Прежде всего, нужно было сохранить то достояние всех христиан, каковым являлась гробница Христа.
Каждый из присутствовавших на военном совете, собравшемся спустя три года после отправки экспедиции, в захваченном наконец городе, должен был ощущать его торжественность. Великий проект папы Урбана II был претворен в жизнь; оставалось только обеспечить ему [68] дальнейшее существование, которое, правда, могло быть исключительно шатким: завоевания крестоносцев состояли всего лишь из территориальной полосы, причем не связанной между собой, поскольку Иудея и Галилея еще не были полностью захвачены, и в любой момент нападение со стороны могущественных городов Дамаска или Аскало-на, расположенных в опасной близости, грозило армии баронов уничтожением. Большинство прибрежных городов, за исключением срочно укрепляемой Яффы, оставались в руках мусульман, и крестоносцы могли ждать помощи только со стороны моря, откуда, в крайнем случае, можно было подвести продовольствие.
На мгновение могло показаться, что Святой город следует передать в руки церковного вождя. Клирики не жалели сил, защищая эту идею вне стен совета — ведь город был церковной вотчиной, а поскольку папский легат умер, не дойдя до него, нужно было бы выбрать среди присутствующих клириков патриарха, который и примет Иерусалим на хранение.
Но всем было ясно, что город еще более нуждается в активном защитнике; по общему мнению участников совета, им должен быть король, умело владеющий оружием, способный организовать оборону, и, как следствие, подчинение еще не завоеванных территорий, а также обеспечить единство среди баронов, остающихся в Святой Земле. После этого совет сделал выбор, который — какими резонами его не объясняли после — продемонстрировал склонность к моральной «чистоте» у этих баронов, хоть и не раз проявлявших насильственные и амбициозные черты характера, но в данном случае не давших повода обвинить их в низости и в наличии личных интересов. Ведь они выбрали не самого богатого — Раймунда Сен-Жилльского, которому много рыцарей было обязано своей экипировкой и дорожными издержками, ни самого рассудительного — Танкреда, характер которого сразу становится понятным для нас, если вспомнить, что он принадлежал к тому же семейству, что и Боэмунд, но самого «благочестивого» — Готфрида Бульонского. Этот человек за три года скитаний, боев и испытаний доказал свою храбрость и мудрость.
Естественно, хватало и других причин, которыми можно объяснить выбор совета: многие бароны предлагали корону Раймунду, который сам отказался от нее; прочих «высокородных баронов», как Роберта Фландрского и Роберта Нормандского, судя по всему, мало привлекала перспектива остаться в Святой Земле. Можно ссылаться на тысячи разных причин и тысячи разных интриг. Но факт остается фактом. Бароны остановили выбор на человеке, обладавшем моральными достоинствами и широтой души, физически крепком — воплощении рыцарского идеала.
Некоторые историки в наше время находят у герцога нижней Лотарингии всевозможные недостатки, считая его «посредственным политиком, скверным правителем и т. д.». Но это всего лишь свидетельствует о том, что наши современные критерии оценки совершенно иные, чем в XII в. Хронисты той эпохи как один сходятся во мнении: для них Готфрид является человеком благочестивым и справедливым, настолько благочестивым, что его соратники [70] часто выходили из себя, простаивая с ним долгие часы в церкви, в то время как их ужин остывал. Он никогда не страшился битвы, и его меч всегда принадлежал Господу.
В любом случае, этот человек доказал, что достоин оказанной ему чести, уже тем, что отказался от нее. Точнее, он согласился занять предложенный ему пост, отказавшись от почестей: он согласился защищать Святые места, но отказался принять королевский титул. Спустя время Гвиберт Ножанский придумал популярную формулу, согласно которой Готфрид просто не желал «носить золотую корону там, где Христос носил терновый венец». Неизвестно, были произнесены в реальности эти слова, но факты говорят сами за себя: Готфрид удовольствовался титулом «защитника Святого Гроба» и 9 августа, через 15 дней после своего избрания (22 июля), начал наступление против египетской армии, направленной каирским халифом на помощь Иерусалиму, но подошедшей слишком поздно (ведь никто не думал, что город будет взят так быстро). Однако египтяне имели хороший шанс отбить город, если бы они задержались еще на несколько дней: в этот момент войска крестоносцев, пустившиеся в обратный путь в Европу, ушли бы слишком далеко. Теперь же, спешно созванные Готфридом, бароны собрали свои рассредоточенные войска и отбросили египетскую армию под стены Аскалона.
Удивителен отъезд крестоносцев, поэтому большинство историков обвиняет их в отсутствии здравого политиче-ского смысла. Ведь всякому понятно, что следовало бы вызвать колонистов, которые действительно заняли бы землю, таким образом упрочив завоевание. Но нужно учитывать одно соображение: крестоносцы никогда даже не помышляли о колонизации, и их поход не имеет ничего общего с экспедициями XVI в. в Новый Свет и попыткой европейцев в XIX в. подчинить себе цветные народы. Наше видение мира очень сильно отличается от средневекового, и потому-то мы так неверно судим о действиях крестоносцев; их оценочные критерии, повторю еще раз, несравнимы с нашими. Иерусалимскому королевству изначально было суждено непрочное существование, поддерживаемое с переменным успехом, по мере возможностей и благодаря [71] прибытию новых крестоносцев, которым приходилось продолжать дело их предшественников. Но никому даже в голову не приходила идея, совершенно естественная для нас: внедрить на месте чиновников и военных, пришедших из метрополии и подчиняющихся ее приказам, чтобы упрочить завоевание, в то время как колонисты начали бы эксплуатацию земли и, соответственно, ее обитателей. Конечно, это вовсе не означает, что завоевание было осуществлено вообще без организации, и ни один крестоносец не стал «колонистом»; но если такое и происходило, то только по воле случая.
То же самое можно сказать о королевской власти, учрежденной франками в Иерусалиме и Святой Земле: к внедрению этого института не были готовы заранее. Просто бароны в силу обстоятельств и устоявшихся правил действовали в духе своего времени. Вот почему, прежде всего, в их действиях отчетливо просматривают основные принципы феодального порядка, так же как они видны и в наиболее законченном памятнике феодального права, каким является составленный гораздо позже сборник кутюмов и обычаев латинских королевств, известный под названием Иерусалимских ассиз. Это детище феодализма, рожденное в пору его наивысшего расцвета и зрелости.
Основным последствием решений, принятых баронами в Иерусалиме, было внедрение принципа личной связи человека с его сеньором. В свою очередь, оно вызвало к жизни любопытный курьез: этот уголок Иудеи по своему устройству стал походить на лотарингскую или, точнее. арденнскую землю, ибо Готфрид роздал земли, составляющие королевство Иерусалимское, что, в общем, было естественно, людям из своего отряда, которые провели весь поход бок о бок с ним. Историк Жан Ришар убедительно доказал это, перечислив имена его иерусалимских вассалов: Герхард д'Авен, Рауль де Музон, Миль де Клер-мон-д'Аргонн, Андре де Водемон, Арнульф Лстарингец и т. д. В их ряды затесался лишь один провансалец, по имени Годемар Карпенель, который наверняка ощущал себя немного одиноко. Все эти вассалы в случае необходимости будут единым фронтом сплачиваться вокруг своего [72] сеньора: только с их помощью Балдуин Булонский смог наследовать своему брату Готфриду, умершему на следующий, 1100, год. Иерусалимский патриарх призвал Боэмунда, но бароны королевства не согласились с его выбором и остались верны своему линьяжу.
Что еще более удивительно, так это феодальный характер королевской власти, который необычайно сильно проявился в Святой Земле, где его наблюдаешь словно через увеличительное стекло. Американский историк Ла Монт видела в нем «чистой воды феодальные институты», отметив к тому же, что в латинских королевствах преобладали \ традиции французского феодализма.
Эта средневековая королевская власть была полной противоположностью абсолютной монархии. Король — а этот титул на самом деле принял только брат и наследник Готфрида — фактически был представителем баронов, одним из них. Конечно, его королевская власть отчасти носила наследственный характер, или, точнее, стала носить, как мы видели, Готфрид был избран, а Балдуин призван править, да и то лишь благодаря верности лота-рингских баронов; после его смерти некоторые из баронов (по-прежнему) захотели возвести на трон его ближайшего родственника, Евстафия Булонского, другие же высказались в пользу дальнего кузена, Балдуина дю Бурга, преимущество которого состояло в том, что он был графом Эдессы и находился в пределах досягаемости, в то время как Евстафий пребывал на Западе. После Балдуина II бразды правления перешли к его зятю, и наследство, таким образом, кочевало от родственника к родственнику, всегда находясь тод контролем баронов, которые иногда вмешивались и противодействовали воле претендентов на трон. Когда, согласно освященному кутюмами порядку наследования, вотчина Балдуина Прокаженного должна была перейти к е~о самой младшей сестре Изабелле, бароны заставили е= развестись, чтобы тут же выдать замуж за человека, более способного, по их мнению, сохранить королевство.
В XIII в юрист Балиан Сидонский перед лицом Фридриха II настаивал на выборном характере королевской [73] власти, чему есть подтверждение в Иерусалимских ассизах. Хотя изначально бароны получили свои фьефы из рук Готфрида, их совет играл существенную роль в принятии решений, жизненно важных для королевства и королевской власти. Подобная солидарность между королем и его советом просто поражает: если король что-либо предпринимал без согласия своих баронов, то только на собственный страх и риск, и такое проявление авторитаризма всегда плохо воспринималось его вассалами. Например, когда Гильом Тирский порицал сенешаля Милона де Планси, некоторое время бывшего фактическим регентом королевства, то заявил, что тот всегда поступал по собственной воле, ни с кем не советуясь.
Когда же Балдуин I решил отправиться в поход на Синай, то волей-неволей должен был отменить его, так как бароны не одобрили его план. Точно так же и «собственные люди» Танкреда принудили своего сеньора примириться с Балдуином и оказать помощь Эдессе. Ответственность за утрату Иерусалима несет Гвидо де Лузиньян, муж королевы Сибиллы, решивший действовать в одиночку, пренебрегая советом баронов.
По представлениям того времени, единоличное правление было злоупотреблением, наказуемым Господом. Великий романист Беццола как-то отметил, что в героических песнях на военных советах у императора бароны всегда шумят, стараясь высказать свое мнение, что часто заканчивается потасовкой, тогда как у «неверных» приказы эмира выполняются беспрекословно. Вот этот эмир и есть монарх, которого немыслимо представить в феодальном и христианском обществе до того момента, как легисты не отыщут его черты в римском праве.
Избрание также нашло отражение и в коронационном церемониале под видом совещания с народом; совещания исключительно символического, но в эпоху, где символы оказывали огромное влияние на повседневную жизнь, этого вполне хватает, чтобы понять природу королевской власти. Сразу после того как король, войдя через ворота в базилику Святого Гроба Господня, приносил клятву защищать иерусалимскую церковь и поддерживать кутюмы и свободы [74] королевства, патриарх обращался к народу с вопросом, является ли тот, кого собираются короновать, «истинным наследником» королевства. Троекратный крик был ему ответом; после чего под пение «Те Deum» король занимал место на хорах, где разворачивалась обычная процедура помазания и коронации.
Так что же представляла собой власть иерусалимского короля' Прежде всего, это старые привилегии сюзерена его вассалы были обязаны ему «советом и помощью», особенно в случае, когда король выбирал заложников, чтобы освободиться из плена после поражения; бароны не могли ни продать свой фьеф, ни покинуть королевство раньше чем через год и один день без разрешения короля, ибо феодальный сеньор был привязан к своему домену так же. как и серв, и не мог повести себя подобно собственникам нашего времени, ни один сеньор не мог ни продать, ни уступать свой фьеф другому лицу (по крайней мере, свой основной фьеф, «главный манор», как его называли); к тому же фьеф был не столько землей, которую можно было использовать в сделках и описать за долги, а совокупностью прав, и сеньор был не в силах их изменить, ибо эти права определялись кутюмами. И, наконец, король был судьей. Заседая в высшей палате (совете баронов), который часто судил вместо него, король наказывал за нарушение и отклонение от кутюмов. Добавим, что баронов часто призывали подтвердить дарения, сделанные королем и гарантировать выполнение его обещаний (для чего они прикладывали свои печати к королевским актам), что заставляет нас подумать о своеобразном разделении власти в Иерусалимском королевстве.
Король и придворные бароны занимались тем, что в наше время называется законодательной деятельностью' они по-своему толковали кутюмы, в результате чего на свет появлялись законы. Конечно, не следует думать, что имела место законодательная работа, заложившая определенные правовые принципы: дела рассматривались по мере их поступления и подозреваемого судили по правовым установлениям его родной страны (в это время было принято каждого человека судить по его праву) или же [75] попросту исходя из здравого смысла. «Ассизами — то есть постановлениями, имеющими силу кутюмов, — являются лишь те, что применялись в течение долгого времени или о которых известно, что они уже использовались как ассизы». В конце концов, все подобные постановления были собраны вместе, записаны и составили уже упоминавшийся нами сборник Иерусалимских ассиз. Его самая древняя часть была записана в самом конце XII в., между 1197 и 1205 гг.
Но хотя в этой области король и так был ограничен в своих действиях, он все равно не мог поступать по собственной воле Жан Ришар приводит пример с одной довольно мало распространенной ассизой (касавшейся подметания улиц), которую в XIII в. считали незаконной, поскольку король ее утвердил без согласия с баронами и горожанами. Войны, договоры, налоговые сборы должны были обязательно проходить обсуждение в высшей палате: во всех этих делах, затрагивавших интересы всего королевства, король предлагал, но не располагал.
Для простонародья существовала палата горожан, регулярно собиравшаяся три раза в неделю в Иерусалиме (по понедельникам, средам и пятницам). Она рассматривала мелкие преступления и имела в своем распоряжении отряд сержантов, обеспечивавших порядок в городе. Палата, состоявшая из двенадцати присяжных во главе с виконтом, представлявшим короля, также обладала правом судить за уголовные преступления, воровство, похищение или измену.
Чтобы получить наиболее полное представление о судебных учреждениях Иерусалимского королевства, необходимо упомянуть еще об особых судах: денежной палате — суде по торговым делам, состоявшем из двух присяжных от франков и четырех от коренного населения, и палате Цепи, где разбирались мореходные и таможенные вопросы Арабский путешественник Ибн-Джубаир, несмотря на свою ненависть к франкам, которую он выказывал при любом случае, признавал, что у него не возникало хлопот с таможенниками: сарацин принимали арабские «писцы», франки же разбирались со своими соотечественниками Добавим, у всех крупных феодалов, живших вне Иерусалима и в других важных городах, были свои палаты [76] баронов и горожан: всего в королевстве можно насчитать двадцать две палаты баронов и тридцать три палаты горожан. Человек, судившийся в палате, всегда появлялся в сопровождении «советника», члена палаты, игравшего роль адвоката И, наконец, коренное население сохранило свои законы и суды
Ближайшее окружение короля составляли, как и во Франции, великие чины короны, сенешал, церемониймейстер, который также выполнял особую функцию — контролировал крепости и ведал королевскими финансами; коннетабль, осуществлявший верховное командование во время сражений и распоряжавшийся войсками, стал на Востоке главным чином королевства; маршал, который был помощником коннетабля, отвечал за состояние конюшен — закупал коней, фураж и овес; шамбеллан находился при королевской особе и прислуживал за столом, лишь канцлер стал играть малозначительную роль, вместе с писцами и нотариями ведая королевской перепиской. На это место, как правило, назначали клирика.
Что же до самого королевства («Я его называю баронией, так как оно очень невелико», — говорит переводчик Гиль-ома Тирского), то это всего лишь модель, созданная на Востоке по подобию Франции и Англии — агломерат фьефов, пожалованных баронам в ходе завоевания.
Сами бароны существовали за счет доходов с пожалованных им земель, налогов и таможен, взимаемых с городских торговцев. Точно так же в своих владениях поступал и король. Правда, он располагал исключительными налоговыми сборами, такими, как особая дань, выплачиваемая бедуинами, и дорожной пошлиной, взимаемой с караванов, пересекавших Иерусалимское королевство по пути из Египта в Багдад.
В особо важных случаях собирали всеобщую подать: на поход короля Амори в Египет, на усиление фортификаций Иерусалима во время наступления Саладина и после Гаттинской катастрофы, фактически парализовавшей все королевство.
Гораздо позже, в Греции, мы встречаем довольно интересную практику земельных пожалований. После захвата Константинополя франками и венецианцами в 1204 г., [77] победители назначили двадцать четыре человека распределителями земель, из них двенадцать были венецианцами, остальные — крестоносцами, которые первым делом углубились в изучение официальных документов, византийских налогового кадастра и списка земель, подлежащих обложению поземельной податью; спустя некоторое время, в Морее, двое рыцарей «взяли в свой отряд двух рассудительных греков, которые хорошо знали земли, деревни, виноградники и сервов и все то, что творится в земле, называемой Пелопоннесом», чтобы определить размер земли, предназначенной для раздачи каждому из баронов Как и в Святой Земле, в захваченной Византии крестьяне были оставлены на своих участках, более того, историк Жан Лоньон даже доказал, что некоторые владения принадлежали на совместных правах франкским баронам и знатным грекам.
Однако завоевание Византии происходило в совершенно иных условиях, чем завоевание Святой Земли Для иерусалимского королевства главным было защитить и сохранить свои земли от угрожавших им опасностей ценой неимоверных усилий, и поэтому его падение было неотвратимо.
В рядах крестоносцев часто встречались церковнослужители Еще на клермонском соборе было установлено, при соблюдении каких условий клирики могли, как и миряне, принимать крест. Для этого им требовалось разрешение вышестоящего начальства, аббата или епископа, получив которое клирик мог участвовать в вооруженном паломничестве и, как следствие, носить меч, хотя бы это и противоречило нравам его сословия. Таким образом, Церковь играла в период крестовых походов двойственную роль с одной стороны, она брала под свое покровительство имущество крестоносцев, становившееся, как и церковное добро, неприкосновенным, и ее представители — прелаты, равно как и мелкое духовенство, — активно участвовали [78] в экспедициях. Гораздо позднее появится правило, по которому проповедники крестовых походов, прежде чем начинать проповедовать поход, побуждая слушателей принять крест, были обязаны сами принести тот же обет крестоносца.
Прелат при оружии, уже занявший свое место в героических песнях, стал реальным персонажем с появлением на сцене Адемара Монтейского и его товарищей и уже никуда не исчезал, хотя по большей части, его роль сводилась к воодушевлению бойцов, иногда в первых рядах, с реликвиями в руках, как это делал в битве при Монгизаре епископ Одеберт Вифлеемский, несший подлинный Крест.
Присутствие клириков среди крестоносцев только подчеркивало религиозный характер движения; судя по всему, их было довольно много. Некоторым, в том числе и Рай-мунду Ажильскому, капелану графа Тулузского, позже ставшему историографом первого крестового похода, Аде-мар Монтейский пожаловал сан священника по дороге в Иерусалим. Именно клирик, Петр, епископ Нарбоннский, от имени простого люда обратился в Маарре к баронам с просьбой прекратить распри и возобновить движение на Иерусалим.
Проповедование крестового похода продолжалось даже в пути. Известно, что Гильом, епископ Оранжский, на некоторое время заменивший крестоносцам умершего Адемара Монтейского и сам скончавшийся в Маарре, вместе с епископом Гренобля проповедовал крестовый поход в Генуе; и вполне возможно, что именно их проповеди побудили генуэзский флот оказать своевременную поддержку крестоносцам во время осады Иерусалима. Историки заметили, что не сохранилось ни одного упоминания о разногласиях в рядах клириков, в отличие от баронов. Более того, многие из церковнослужителей, взяв крест, позабыли о своих распрях, как, например, епископ Страсбургский Оттон, бывший до первого крестового похода сторонником антипапы Гиберта и, соответственно, противником Урбана И. Напротив, их примиренческая деятельность была особенно плодотворна- ведь предводители похода всегда примирялись перед епископами, как Боэмунд и Раймунд [79] Сен-Жилльский после ссоры из-за Антиохии, которую они оспаривали друг у друга.
Некоторые из этих клириков свершили значительные деяния, в основном морального свойства, и одному из них, провансальскому священнику Петру Варфоломею было суждено вновь отыскать Святое копье в Антиохии. Его откровениям, правда, поставленным под сомнение его современниками, предшествовали пророчества другого священника, Стефана Валентина, объявившего 11 июня 1098г., что помощь, увиденная им во сне, придет через пять дней. Неоднократно мы видим, как клирики поднимали моральный дух крестоносцев; когда в 1189 г. армия, ослабленная голодом и эпидемией, была уже готова снять осаду Акры, епископы Солсбери, Вероны и Фано поддержали доблесть войск и устроили сбор средств, чтобы накормить самых бедных, кто «страдал более всех». Их поступок позволил дождаться подхода подкреплений с Запада, что привело к захвату Акры.
Многие из этих клириков-крестоносцев прибыли в свите баронов в качестве капелланов, а не бойцов. Готфрид Бульонский первый подал пример, взяв в дорогу монахов, «известных своей святой жизнью», чтобы отправлять церковную службу в походе; точно так же поступил и Раймунд Сен-Жилльский.
Как только крестоносцы обосновались в Иерусалиме, возник вопрос, не является ли Святой город вотчиной Церкви и не стоит ли в таком случае передать его священникам; возможно, если бы Адемар Монтейский остался в живых, авторитет, которым он пользовался среди крестоносцев и звание папского легата, могли перевесить чашу весов в пользу Церкви. Но, как мы видели, вопрос разрешился по-другому. Тогда же один нормандский клирик, по имени Арнульф де Роол, имевший в войсках очень скверную репутацию, всячески интриговал, чтобы добиться своего назначения патриархом Иерусалимским. Ему удалось достичь желаемого, но процедура избрания была неправильной, и Пасхалий II опротестовал его, послав легата, Да-имберта Пизанского. Легат поторопился низложить Ар-нульфа и приказал избрать себя, потребовав затем клятву [80] верности от Готфрида Бульонского и князя Антиохийского Боэмунда.
Возможно, что Готфрид Бульонский отказался от короны, чтобы не ущемлять прав святого престола. Это право, принадлежавшее патриарху, нашло свое выражение в церемонии коронации, патриарх встречал государя у врат церкви Святого Гроба и предлагал ему поклясться защищать его и церковь; также патриарху вменялось помазать короля и ему передавать королевский сан.
Помимо патриарха, заседавшего в Иерусалиме и избиравшегося королем из кандидатов, выдвинутых канониками церкви Святого Гроба, папа Римский почти ежегодно присылал в Святую Землю своих представителей — легатов. Каждый легат имел право на белого коня и красную мантию, которые на Западе были привилегией одного папы.
В Сирии и Палестине было около ста двух епископств, и далеко не все из них процветали. Неизвестно, существовали ли многие из них перед крестовым походом; положение тех, кто существовал, — пятерых архиепископов и девяти епископов, было весьма непрочным; доходы от земельных владений, обычно кормившие церковь, собирались с большим трудом, и Церковь добилась сбора церковной десятины в свою пользу, только справившись с недовольством баронов и простых христиан, раздраженных тем, что с них взимают налоги, а с мусульман — нет.
Роль прелатов, представлявших Церковь в Святой Земле, можно оценивать по-разному. Одни, как Даимберт, слишком гордились своими полномочиями и, прежде всего, требовали их признания; другие были святыми, проникнувшимися духом Евангелия; третьи было похожи на первых и вторых, и они разрывались между молитвой и своими амбициями. Однажды противостояние первого и второго типа священников воплотилось в личности двух клириков, сыгравших важную роль в особенно критический для Иерусалима миг, ибо тогда рушилось королевство Иерусалимское. Одним был Ираклий, патриарх Святого города, назначенный на это место благодаря заступничеству Агнессы де Куртене, которая, по утверждению хронистов, «не отличалась добродетельностью, но слишком любила сеньорию [81] (власть) и была жадна до денег»; подобно ей, Ираклий был достойным презрения скупцом. Его жизнь была полна скандалов — на улицах пальцами показывали на его любовницу, которую в народе прозвали «патриархессой». Ираклий был душой заговора, в результате которого после смерти прокаженного короля Балдуина IV, в нарушение последней воли покойного, был лишен регентства Раймунд III Триполийский, что, в свою очередь, сделало возможным коронацию сестры короля Сибиллы и выбранного ею бездарного мужа, Гвидо де Лузиньяна, несмотря на оппозицию баронов. Молва винила Ираклия и в предполагаемом отравлении человека, бывшего олицетворением совершенно иных качеств — Гильома Тирского и отстранении его, в свою пользу, от Иерусалимского патриаршества.
Сам Гильом, человек, абсолютно несхожий с Ираклием, стал одним из самых величественных персонажей франкской Сирии, которой он посвятил свой исторический труд. Сын этой страны, рожденный в Палестине, возможно отпрыск французской семьи, он был представителем поколения, которое в силу своего смешанного происхождения испытало на себе влияние двух культур; хотя Гильом завершил свое воспитание на западе, где ему довелось изучать свободные искусства и каноническое право, великолепно знал французский и латынь, он также говорил, будучи коренным жителем Палестины, на греческом и арабском, он даже немного понимал древнееврейский, что было абсолютно нормальным для образованного человека, жившего в библейской земле. Гильом был каноником в Тире, когда в 1167 г. король Амори, привлеченный его блестящими дарованиями, выдвинул его на место главного декана в этом городе и предложил ему написать историю его правления. Спустя несколько лет хронисту, участвовавшему по поручению короля во многих посольствах и переговорах, Амори доверил воспитание своего сына Балдуина; Гильом обучал мальчика четыре года, с 1170 по 1174 гг., и именно тогда он составил свою «Историю деяний за морем (Historia rerum transmarinum)», один из основных источников по истории Иерусалимского королевства, с первых дней его образования до падения [82] Иерусалима, а также, что свидетельствует о любознательности и широте кругозора автора, — «Историю деяний князей Востока» — повествование, ныне, к несчастью, утраченное, об истории арабов со времен Магомета.
Чтобы понять, как Гильом Тирский представлял свою задачу историка, достаточно прочесть один отрывок из его труда, посвященный нахождению в Антиохии Святого копья, которое должно было поднять боевой дух крестоносцев. Но обстоятельства, при которых Петр Варфоломей нашел копье, заставили крестоносцев усомниться в искренности этого провансальского священника, после чего тот решился пройти ордалию, испытание огнем, чтобы доказать свою правоту:
«Варфоломей умер несколько дней спустя, и многие говорили, что, поскольку до этого (ордалии) он был совершенно здоров и полон жизни, столь стремительная кончина была следствием испытания, и, (следовательно) свидетельствовала, что он был защитником обмана, раз нашел свою погибель в огне. Другие же, напротив, говорили, что (когда) он вышел из костра целым и невредимым, избегнув действия огня, толпа, в благочестивом исступлении бросившись на него, так напирала и давила со всех сторон, что это было единственной и истинной причиной его смерти. Таким образом, этот вопрос так и не был до конца разрешен, и (остается) покрытым великой тайной».
И это все — Гильом излагает факты, но сам не принимает ту или иную точку зрения, поскольку ни одна не кажется ему более убедительной, чем другая. Но иногда автор способен испытывать эмоции: как видно из хроники, весть о том, что его царственный воспитанник в возрасте восьми лет был поражен проказой, тут нарушило его сдержанность:
«Мы старались с заботой развивать его характер, а также научить словесности. Он же без конца играл со своими сверстниками из благородных (семей), и часто, как это бывает с детьми, когда они веселятся, они щипали друг друга за руки: все (дети) вскрикивали, чувствуя боль, но юный Балдуин переносил эти игры с необычайным спокойствием, как будто и не испытывал никакой боли. [83]Я посчитал сначала, что это проистекает из его (природного) терпения, но вовсе не от повреждения чувствительности; я его позвал и узнал, наконец, что его правая кисть и рука нечувствительны. Это было началом и первым признаком очень тяжкой и совершенно неизлечимой болезни. Когда же он (Балдуин) достиг зрелых лет, стало ясно, о чем мы не можем вспоминать без слез, что юноша поражен проказой».
По поводу труда Гильома Тирского можно только повторить недавно высказанное суждение историка А. С. Крейя' «Его история превосходит все современные анналы, как латинские, так и арабские, по своей жизненности, энергии и информированности». Добавим: и по своей справедливости.
Когда его воспитанник в четырнадцатилетнем возрасте стал иерусалимским королем, Гильом Тирский, назначенный канцлером, и, в следующем году (1175 г.) архиепископом Тира, принял участие во всех его военных кампаниях и поддерживал все героические деяния этого подростка, подтачиваемого болезнью, которая свела его в могилу в двадцать четыре года; за свою жизнь Балдуин не только смог одержать верх в боях с перегруппированными и объединенными под предводительством Саладина мусульманскими силами, но и противостоять интригам королевы матери, его дяди Жослена де Куртене, патриарха Ираклия и вероломного магистра ордена тамплиеров Жерара де Ридфора, приведших, в конце концов, к падению королевства. И, независимо от того, каковы были причины смерти короля и его учителя архиепископа Тирского, приятно сознавать, что они умерли, не увидев сражения при Гат-тине, которое повлекло за собой потерю Святого города и свело на нет все победы прокаженного короля (часто одержанные в совершенно безнадежных условиях — в битве при Монгизаре 500 рыцарей Балдуина победили 30-тысячную армию Саладина).
Урбан II, отправляя поход, надеялся также восстановить связь между восточной и западной церквами, разорванную со времен схизмы 1054 г., когда византийцы прекратили [84] все отношения с римским престолом. Однако эти его надежды потерпели крах; если и были предприняты определенные попытки сближения, если даже некоторые группы, как марониты, вернулись в лоно римской церкви, то многочисленные конференции, на которых стремились положить конец церковным распрям Запада и Востока, не привели ни к какому практическому результату.
Когда в 1204 г. крестоносцы захватят Константинополь, будут предприняты шаги к примирению, и в 1205-1206 гг. папский легат Бенедикт из церкви Св. Сюзанны и греческий священник из южной Италии, Николай Отрантский постараются разрешить все спорные вопросы. Но эти попытки осуществлялись в неблагоприятных условиях, так как западноевропейцы только что завоевали византийскую империю и престол патриарха, поэтому разногласия религиозного характера усиливались ненавистью побежденных к победителям, захватчикам.
Позднее были вновь начаты переговоры, в 1213 г., но они закончились еще хуже, ибо их вел знаменитый легат Пелагий, нрава вспыльчивого и авторитарного — ведь именно из-за него спустя несколько лет провалится поход против Дамиетты и Египта — который не придумал ничего лучшего, как применить строгие меры против схизматиков: греческое духовенство в своем большинстве бежало в Никею, где присоединилось к «оппозиции», которая сплотилась вокруг Феодора Ласкаря, продолжавшего борьбу с латинскими императорами. Вскоре и венецианец, Томмазо Морозини, избранный патриархом западноевропейскими канониками собора Св. Софии, заменившими греческое духовенство, изо всех сил стал противодействовать папе, стремившемуся к унии. И несмотря на это, в стенах церкви Св. Софии, ставшей кафедральным собором Константинополя, продолжали сосуществовать два ритуала — латинский и греческий, мелкое греческое духовенство в основном спокойно оставалось на своих местах, и даже специальный устав позволял монахам горы Афоса продолжать жизнь в молитвах и покаянии. Но все надежды на унию не имели будущего: объявление об унии двух Церквей на Лионском соборе в 1274 г., переговоры о возвращении греческой [85] Церкви принесут свои плоды только двумя столетиями позже, в понтификат Евгения IV, на Флорентийском соборе в 1439 г., когда натиск ислама станет настолько угрожающим, что сам византийский император почувствует, правда, слишком поздно, необходимость в объединении христианского мира; но даже тогда далеко не все его подданные последуют за ним.
Напротив, крестовые походы привели к установлению отношений религиозного характера между Западом и завоеванным Востоком. Побратимство, которое в наше время связывает один город с другим, в XII в. объединяло церкви, о чем свидетельствует письмо епископа Вифлеемского Ан-сельма, направленное в Реймсское епископство (между 1132-1146 гг.):
«Из ваших писем мы узнали о вашем желании духовно соединиться со славной церковью Рождества Господа Нашего, и мы рады единению с вами, как братьями на молитве Св. Реймсской церкви. По вашему милосердному желанию мы решили, что ваши благочестивые посланцы примут участие в торжественном богослужении в Вифлеемской церкви. Тот прекрасный псалтырь, который вы нам прислали в дар, будет залогом этого святого единства».
Эти активные сношения между христианскими мирами Запада и Востока с самого начала сопровождались основанием церковных строений, о которых в нашей стране, равно как в Сирии и Палестине, сохранилась память. Видно, как во Франции сразу увеличилось количество церквей, посвященных Святому Гробу, начиная с таких базилик, как Неви-Сен-Сепулькр и заканчивая крошечными капеллами, как в Пейролле, в Провансе. Сам Петр Отшельник первым, вернувшись на Запад, ушел в монастырь Невмутье, построенный тогда около Уи и подчиненный церкви Святого Гроба.
Точно так же с приходом крестоносцев стали возводиться монастыри в Святой Земле: Готфрид Бульонский воздвиг в Иосафатской долине монастырь Святой Марии, который предназначался для прибывших с ним монахов, судя по всему клюнийцев. Сразу же были основаны монастыри на Сионской горе, в оливьерском саду, у Храма, [86] и дальше, у Фаборской и Кармельской гор, и т. д. Цистерцианцы, активно развивавшиеся с середины XII в., основали в 1157 г. аббатство Бельмон к югу от Триполи, подчиненное аббатству Моримон в Бургундии и в следующем столетии построили клуатр Дафны в Афинах, цис-терианский филиал бургундского монастыря в Беллево; основанный монастырь сразу же стал «Сен-Дени герцогов Афинских{16}», их усыпальницей. Некоторые из этих аббатств, особенно цистерцианцев, которые не замедлили утвердиться в Сирии и Палестине, добились разрешения на вооруженную охрану, что отчетливо характеризует ситуацию в областях, подвергавшихся внешней угрозе. Добавим, что археологические раскопки, ведущиеся в наше время, позволили вновь открыть религиозные строения, такие как кафедральный собор в Тире или огромный зал рыцарей — госпитальеров в Акре, скрытый до этого времени под землей.
Некоторые следы пребывания Церкви на востоке сохранились до нашего времени: например, бревиарий из церкви Святого Гроба, ныне хранящийся в музее Конде в Шантийи и особенно прекрасный требник оттуда же, сейчас находящийся в итальянской Барлотте; церковь Святого Гроба, среди прочих литургических праздников, ежегодно отмечала годовщину входа христиан в Иерусалим, 15 июля. В этот день процессия доходила до того участка стены, где прорвались первые бойцы и, в напоминание об этом событии, произносилась проповедь. Помимо прочего, взятие Иерусалима ознаменовалось возвращением реликвий Истинного Креста, вследствие чего литургический календарь пополнился торжествами, введенными, чтобы отпраздновать присылку или перенесение некоторых фрагментов этих святынь в западные церкви. Курьезная переписка между капитулом собора Парижской Богоматери и священником по имени Анцо, певчим церкви Святого Гроба в Иерусалиме, показывает, как парижские каноники стремились получить точные сведения о происхождении одного из фрагментов реликвии, который Анцо им выслал около 1108-1009 гг. В ответ на запрос Анцо объяснил, при каких обстоятельствах в Иерусалиме произошел раздел реликвии, чтобы ее легко скрыть в случае завоевания города сарацинами и как фрагменты были разосланы в разные города — центры патриархатов Антиохии, Эдессы, Александрии, Дамаска и т. д., так же как и в Константинополь, Кипр, Крит и т. д. Сама реликвия, посланная в Париж, принадлежала ранее одному царю Грузии: его вдова, ушедшая в монастырь, продала ее патриарху Иерусалима в голодные времена, чтобы помочь своей общине.
До наших времен сохранились, пройдя сквозь века, не только предметы, реликвии, хартии и манускрипты. Известно, например, что орден Святого Гроба, существующий и функционирующий в XX в., своими корнями уходит в латинский патриархат Иерусалима и что посреди различных превратностей судьбы он увековечил память о рыцарях, защищавших Святые места, и о канониках, окружавших патриарха, молившихся и выполнявших службы в Ротонде Гроба Господня и здании, возведенном крестоносцами. В 1336 г. несколько рыцарей вновь собрались после падения латинских королевств вокруг Святого Гроба, вверенного отныне заботам францисканцев. Гораздо позднее, в 1847 г., когда Пий IX вновь учредил латинский патриархат в Иерусалиме, он заодно реорганизовал орден Святого Гроба и установил для него новые статуты. В наше время орден состоит из рыцарей и дам, распределенных по национальным командорствам. В французское командорство входит четырнадцать областных представительств. Деятельность этого ордена ощущают 52 прихода и 40 школ, так же как и другие благотворительные заведения патриархата.
Еще более известен Мальтийский орден, единственный, кто, включая орден Святого Гроба в Иерусалиме, признан сегодня Святым престолом. Этот орден заслуживает того, чтобы о нем вспомнить, ибо его учредили, что очень характерно для этой эпохи, из насущной необходимости защищать Святую Землю. Военные ордена — тамплиеров и госпитальеров — обязаны своим рождением только спонтанной реакции нескольких христиан на проблемы, возникшие в Святой Земле: необходимость охранять паломников, заботиться о тех, кто болен и беден, и, конечно, защищать завоеванные Святые места. Так возник и стал [88] распространяться один из самых удивительных институтов, какие когда-либо видел христианский мир и который пал точно так же, как и все остальное: застыв в прежнем виде, обремененный захваченными богатствами, не готовый на необходимые перемены.
Когда Геральд Тенк, средний рыцарь родом из Мартига, основал госпитальный дом Св. Иоанна в Иерусалиме (около 1080 г., — в любом случае перед первым крестовым походом), то предполагал сначала всего лишь помочь бедным паломникам, заболевшим в пути или же обнищавшим вследствие грабежей и поборов, жертвами которых они стали; позже Гуго де Пейен и его товарищи — кучка шампанских и фламандских рыцарей (в самом начале — в 1118 г., их было восьмеро) — обеспокоенные опасностями, угрожавшими путникам на дорогах, особенно на отрезке между Яффой и Иерусалимом, поклялись посвятить свою жизнь сопровождению и охране передвигавшихся по маршрутам благочестивых людей. Но ни те ни другие не предвидели блистательного будущего своих проектов. Однако не прошло и десяти лет, как в 1128 г., на соборе в Труа уже вырисовывается образ тамплиера, воина-монаха, для которого сам Св. Бернард составил устав, порывающий со всем, что христианский мир знал до этого и возносящий рыцаря до уровня монашеского идеала. К рыцарю были предъявлены новые требования: воину, гордому своей силой, было предложено служить своим мечом слабым; более того, он должен был стать монахом с мечом на боку и копьем в руках, чтобы «служить Царю Небесному».
Тамплиеры и последовавшие их примеру госпитальеры присутствовали на монастырских службах, ежедневно читали молитвы, предписанные уставом, и следовали тройному каноническому обету — бедности, целомудрия и подчинения, сообразно евангельским заветам. Поскольку они посвятили жизнь защите церкви в Святой Земле, их устав предусматривал как физические тренировки, так и, например, заботу о лошадях. Но военная сторона не исключала строгих правил, тамплиеры должны были соблюдать посты, не только по пятницам и накануне праздников, как обычные христиане, но также в течение всего Рождественского поста, начиная со дня Св. Мартина (11 ноября) и [89] заканчивая Рождеством, и весь великий пост, со среды до Пасхи. Устав запрещал тамплиерам вступать в битву, опередив шеренгу бойцов, распылять свои силы, например, охотясь: им было разрешено охотиться только на львов.
Справедливо, что жизнь этих монахов — воинов неоднократно изучалась (особенно современным ученым Марионом Мельвилем, посвятившим много работ исследованию роли тамплиеров в Святой Земле); ведь белый плащ тамплиеров с красным крестом, надетый поверх кольчуги, и черный или красный с белым крестом плащ госпитальеров можно было встретить в любом уголке Святой Земли и даже на Западе, откуда в ордена стекались дары и новобранцы, и это не говоря о других военных орденах, основанных по их подобию, как, например Тевтонский орден или орден Св. Иакова Меченосца, задачей которого было охранять дороги в Компостелу{17}.
В 1131 г. в Реймсской епархии постановили ежегодно собирать пожертвования, дабы оказать помощь воинству тамплиеров, тогда как несколькими годами ранее было основано первое приорство госпитальеров в Европе (в Сен-Жилль-дю-Гард), в Провансе, недалеко от родины блаженного Геральда. Таково было скромное начало неисчислимых богатств, которое два ордена скопили как на Востоке, так и на Западе. Заметим, однако, что строительство и ремонт ими уже одних крепостей служат оправданием этих вольностей, ведь именно тамплиерам обязаны своим возникновением Шатель-Пелерен, Шатель-Блан, Тортоса, Бофор, и другие, менее значительные крепости, тогда как гопитальеры построили и укрепили Крак, Маргат, сеть фортификаций, особенно в областях Антиохии и Триполи.
Также хорошо известно, что ордена, филиалы которых были одновременно расположены в Европе и Святой Земле, охотно принимали денежные суммы от паломников, желавших перевести их за море, они выплачивались владельцам в командорствах Святой Земли по предъявлению расписки, что позволяло тем уберечь свои средства от превратностей во время транспортировки. Эта профессия банкиров, очень [90] прибыльная, все же была довольно рискованной: нельзя было безнаказанно превратиться из рыцарей в администраторов. Именно из-за их богатств тамплиерам был нанесен смертельный удар в Европе, так же как из-за их духа независимости и последующего разложения им был нанесен смертельный удар в Святой Земле.
Во второй половине XII в. великого магистра тамплиеров Эда де Сент-Амана обвиняли в том, что он был «скверным человеком, надменным и дерзким, дышащим злобой, (который) не боялся ни Бога, и не уважал никого из людей». Его непосредственный преемник Жерар де Ридфор, один из тех, кто нес ответственность за разгром при Гаттине (после которого Саладин, по неизвестным причинам, даровал ему жизнь, приказав перебить остальных тамплиеров), снискал еще худшую репутацию. Но как после, так и до них, были великие магистры, достойные стать примером для подражания; добавим, воспользовавшись выражением Рене Груссэ, что «эти рыцари сумели достойно умереть» — ибо, несомненно, в день их поражения и падения последнего христианского города в Святой Земле (28 мая 1291 г.), тамплиеры проявили себя как нельзя лучше после упадка, настигшего их в XIII в., вновь обретя дух первых и героических лет своего существования.
Госпитальеры сумели остаться верными задаче, для выполнения которой их орден был учрежден, и никогда не прекращали свои миссии милосердия. До нас дошли сведения об их деятельности. В иерусалимском госпитале{18} не только лечили больных, но каждый день кормили около двух тысяч бедных и заботились о стариках; во всех заведениях госпитальеров этой эпохи было принято принимать больных как «хозяев дома», и санитарам из числа монахов был отдан приказ обращаться с хворыми людьми так, как если на их месте был бы сам Христос. До нас дошел анекдот, который свидетельствует о точном соблюдении этого предписания: рассказывали, что сам Саладин, пожелав лично проверить милосердную репутацию госпи-тальеров, переоделся в бедного паломника и попал в иерусалимский госпиталь; устроенный со всеми удобствами, он [91] отказывался от всякой пищи, и, в ответ на торопливую просьбу указать ту еду, что ему была бы по нраву, заявил, что будет есть только бульон из ноги Мореля, коня великого магистра. Магистр, поставленный в известность об этой просьбе, скорбя в душе привел своего коня на бойню, чтобы выполнить желание больного. Тогда-то Саладин открыл свое истинное лицо и, простившись, отбыл, полный восхищения монахами.
Когда в XIV в. великий магистр Фульк де Вилларе завоевал Родос, то в первую очередь возвел на острове госпиталь; сохранился текст прекрасной «молитвы больных», которая каждый вечер звучала в главном зале, ныне превращенном в музей:
«Сеньоры больные, помолитесь за мир, чтобы Господь послал нам его с небес на землю.
Сеньоры больные, помолитесь за плоды земли, чтобы Господь увеличил их (число) так, что и ему службу сослужили и христиан поддержали.
И помолитесь за паломников, христианский люд в море и посуху, чтобы Господь им был поводырем и привел их спасенными телесно и духовно.
Сеньоры больные, (помолитесь) за вас и всех недужных, какие есть во всем мире их христианского рода, чтобы Владыка Наш даровал им такое здоровье, какое необходимо для их души и тела.
Сеньоры больные, помолитесь за души отцов и матерей ваших и всех христиан, которые перешли из этого мира в другой, чтобы Господь им даровал requiem sempitermam. Аминь».
Привычный образ рыцаря, отправляющегося в крестовый поход, оставив жену одну в замке, где она в праздности убивает время, прядя шерсть — впрочем, дозволяя юному пажу себя утешить — пользовался наибольшим успехом [92] в псевдо-романтическои литературе и ее течениях, не говоря уже о пикантных подробностях, всплывающих то там, то здесь — самым типичным примером может послужить знаменитый «пояс целомудрия», который, по стойкой легенде, якобы до сих пор хранится в музее Клюни.
Действительность была совершенно иной. Конечно, не все бароны взяли с собой своих жен в крестовый поход, но многие поступили именно так, и, если хорошенько всмотреться, становится видно, как женщина в этих обстоятельствах во всем разделяла походную жизнь своего супруга. Ее роль в Святой Земле выходит на первый план, тем более что по феодальным кутюмам — ибо еще не вспоминали знаменитый «салический закон», который вступил в силу только благодаря легистам в XIV в. — женщина могла наследовать своему мужу и, как следствие, встать во главе фьефа, или даже самого Иерусалимского королевства.
Известно, что поведение предводителей первого крестового похода не было одинаковым. Если Готфрид Буль-онский выступил один в поход, то его брат Балдуин привел с собой жену англичанку, Годверу де Тони, — оба они с детьми стали заложниками в Венгрии по требованию короля Коломана, желавшего таким образом избежать возможных беспорядков при проходе крестоносцев.
Раймунд Сен-Жилльский поступил так же, и его жена, Эльвира Арагонская, происходившая из семьи испанских королей, разделила с ним превратности дороги и сражений, как и их сын Альфонс, умерший в походе; но вскоре в замке Мон-Пелерен у них родился новый сын, которого назвали Альфонс-Иордан, по месту рождения и в память о первом отпрыске.
Хронисты не скрывали, что женщины, оказавшись в тяжелой ситуации, как, например, во время осады Антиохии, были на высоте и проявляли активную деятельность, снабжая бойцов водой: «В тот день наши женщины были нам великой подмогой, принося питьевую воду нашим бойцам, и, не прекращая, подвигали на битву и оборону», — писал Аноним, историк первого крестового похода. Гораздо позже, во время осады Акры, которая также была [93] решающим моментом в истории франкской Сирии, можно было увидеть женщин, засыпающих рвы, и в хронике Амбруаза рассказывается о героической смерти одной из них. Бароны, оставившие своих жен на Западе (как это сделали Роберт Фландрский и Стефан Блуасский), рассчитывали, что за время их отсутствия те будут управлять их фьефами; из письма последнего видно, что мысли о жене поддерживали Стефана во время тягот, которые испытала армия перед Антиохией, тогда как энергичная Адель Блуасская, вынужденная управлять обширными фьефами ее супруга, не теряла времени даром в его отсутствие.
Хотя женщины лишь в неполной мере привлекают внимание современных историков, их лица вырисовываются почти на каждой странице истории крестовых походов и заморских королевств. Можно было бы написать целое исследование о женщинах из народа, крестьянках или горожанках, разделявших в Святой Земле участь простых бойцов, иногда оседавших в Сирии и игравших рядом с мужем ту малоприметную, но важную роль, которую много позже будет суждено сыграть в США «жене пионера», за что американцы и возвели ей памятник в Мериленде. Присутствие такой женщины ощущается или, точнее, вырисовывается на страницах большинства текстов, но поскольку все записи о ней очень скудны, удовольствуемся лицами принцесс, которым хронисты уделили гораздо больше внимания.
Все они очень разные. Среди них встречаются амазонки: например, маркграфиня Ида Австрийская, известная красавица и закаленная спортсменка, которая, взяв крест наравне с баронами во время второго похода, в 1101 г., сопровождала Вельфа герцога Баварского. Ей суждено было войти в легенду: она пропала во время битвы при Гераклее, обернувшейся катастрофой для франкских войск, полностью уничтоженных, и рассказывали, будто она окончила жизнь в далеком гареме, родив будущего мусульманского героя Зенги, завоевателя Эдессы.
Были и совсем девочки, как маленькая принцесса Изабелла, дочь Жана де Бриенна, которой выпала злая доля стать женой человека, совершенно не способного понять ребенка, императора Фридриха II, сразу же после свадьбы [94] реализовавшего мечту германских императоров, добавив к своей короне венец латинского королевства, грубо вырвав его из рук своего тестя (несмотря на свое обещание сохранить за тем пожизненное регентство).
Три года спустя Изабелла — ей не было и семнадцати лет — закончила свою жизнь, полную слез, тогда как ее муж император навлек на себя столь жуткую ненависть, что в течение некоторого времени борьба против имперцев заменила на Востоке битву против мусульман, к большой выгоде последних.
Скандальная хроника не пощадила Альенору Аквитанскую в Святой Земле. Жена Людовика VII, она со своими аквитанскими вассалами сопровождала мужа, когда, вняв призыву Бернарда Клервосского, он первым среди французских государей взял крест (1147 г.). Итак, Альенора встретилась в Сирии со своим дядей, красавцем Раймундом де Пуатье, ставшим князем Антиохийским по своему браку (в обстоятельствах как комедийных так и романтических) с наследницей этого княжества Констанцией Антиохийской. Возникло ли между Альенорой и ее юным, участвовавшим в ее детских играх, дядей чувство более глубокое, чем естественная радость от новой встречи? Историк Гиль-ом Тирский на это определенно намекает. В любом случае, у Людовика появились подозрения, и по прошествии пятнадцати дней он почти силой увел Альенору с собой в Иерусалим.
Последствия этой ссоры были более чем губительны для похода, уже отмеченного жестокими сражениями во время прохода через Малую Азию: вместо того чтобы слушать советы Раймунда, стяжавшего большой опыт в Святой Земле и вроде бы желавшего атаковать Алеппо и его ужасного султана Нуреддина, Людовик упрямо настаивал на осаде Дамаска; но султаны Дамаска всегда ладили с франками и даже несколькими годами ранее заключили с ними союз, который мог бы быть возобновлен. Этот политический просчет усугубился губительной стратегией, в результате чего осада Дамаска плачевно провалилась. Людовик и Альенора пустились в обратный путь, оказавшийся довольно беспокойным: бури, похищение византийскими пиратами королевы, освобожденной благодаря [95] смелой атаке сицилийских нормандцев. Их одиссея закончилась в Риме, где папа Евгений III, потрясенный их злоключениями, поспешил примирить обоих супругов на время. Но, как известно, вернувшись во Францию, они не замедлили расстаться, теперь уже навсегда, поскольку спустя два месяца после их развода Альенора повторно вышла замуж за герцога Нормандии и будущего короля Англии Генриха Плантагенета. Между тем до нее дошла весть о гибели Раймунда де Пуатье, убитого в сражении с атабеком Алеппо при Маарафе, чуть менее года спустя после прохода крестоносцев через Антиохию.
Но куда более драматической является история любви латинского императора Константинополя Роберта де Куртене, произошедшая спустя сто лет. Бароны сделали его своим предводителем в то время, как их завоевания подвергались сильной опасности со стороны наступавших греческих «оппозиционеров» во главе с Иоанном Ватакием и Феодором Ангелом. Но абсолютно безразличный к своим обязанностям, юный император был занят своей любовью к дочери артезианского рыцаря, погибшего в битве при Адрианополе, Балдуина де Невилля. Выведенные из себя бароны задумали ужасную месть: убили мать девушки, которую обвиняли в покровительстве встречам влюбленных и изуродовали саму виновную, отрезав ей нос. Роберту было суждено ненадолго пережить эту драму.
Рядом с роковыми женщинами находились женщины мужественные. Хватает примеров, когда ситуация была спасена благодаря женской храбрости. Наиболее известен случай с Маргаритой Прованской, женой Людовика Святого, вместе с ним пустившейся в его первый крестовый поход. В Дамьетте, где она родила через три дня, Маргарита узнала, что крестоносная армия потерпела поражение, король пленен, а город находится под угрозой захвата. Жу-анвиль рассказывает, что она действовала с рассудительностью и энергией, свойственными ей по природе1
«Прежде чем родить, она приказал всем покинуть ее комнату, за исключением восьмидесятилетнего старика рыцаря (то был ее старый доверенный человек, спавший возле ее кровати), она склонилась перед ним и испросила у него милости; и рыцарь ей в том поклялся, и она ему [96] сказала «Я прошу вас, ради верности, которой вы мне обязаны, если сарацины войдут в город, отрубите мне голову прежде, чем они меня схватят». И рыцарь ответил: «Знайте же, что я это обязательно свершу, ибо уже подумывал вас убить прежде, чем они нас схватят».
Однако это не все. Едва оправившись от родов, королева узнала, что итальянские, пизанские, генуэзские и другие купцы, пришедшие вслед за крестоносцами, собираются покинуть Дамьетту: Город вот-вот был бы брошен на произвол судьбы вместе с женщинами, стариками и больными; королева собрала предводителей купцов в своей комнате (встреча состоялась на следующий день после рождения маленького Жана-Тристана) и просила их проявить к ней сострадание- «И если это вам не по нраву, пожалейте это маленькое дитя, лежащее здесь, подождите, по крайней мере, пока я не встану с постели».
Но она обращалась к купцам, людям рассудительным: «Что мы можем сделать? Ведь мы умрем от голода в этом городе!» Тогда королева предложила реквизировать, за ее счет, всю провизию, находящуюся в городе и начать продовольственные раздачи. Благодаря этому итальянцы согласились остаться. Маргарита истратила триста шестьдесят тысяч ливров на эту закупку и наладила пайковую раздачу продовольствия, что позволило удержать Дамьетту, которую позднее обменяли на короля и его людей. Она покинула город только непосредственно перед сдачей и направилась в Акру, где и нашла своего мужа: они оба вели себя достойно своему положению в одинаково драматической ситуации, олицетворяя идеал Рыцаря и Дамы в средние века.
Однако не все женщины латинских королевств принадлежали к «крестоносцам». С самого начала своей длительной авантюры франкские рыцари выказали полное безразличие к тому, что мы сейчас называем «расовыми проблемами», охотно беря в жены уроженок страны, при условии, что те были христианками или соглашались принять христианскую веру. К 1180 г. в Палестине проживало около пяти тысяч воинов, многие из которых были женаты на местных жительницах, армянках или сарацинках; в [97] результате в Иерусалиме было множество полукровок, говоривших на арабском языке.
Бароны первыми подали пример, и вот тому свидетельство — Балдуин дю Бур'г, двоюродный брат и наследник Балдуина Булонского, став графом Эдессы, женился на армянской княжне Морфии, дочери Гавриила, владельца Мелитены и являлся безупречным мужем, хотя его отношения с семьей жены в самом начале ознаменовались грубоватой шуткой, достойной попасть в лучшее из фаблио. Балдуин, желая добиться от тестя денег для оплаты своих войск, якобы убедил того, что он дал людям клятву обрить бороду, ежели платеж не произойдет. Гавриил, ошеломленный мыслью получить безбородого зятя, не колеблясь, передал Балдуину требуемую сумму, попросив, однако, в будущем быть более осторожным в принесении клятв.
Балдуин дю Бург лишь последовал примеру Балдуина Булонского, который после смерти своей жены Годверы. женился на армянке Арде. Правда, по истечении некоторого времени он развелся, обвинив жену в прелюбодеянии; возможно, у него действительно были основания для этого, так как его экс-жена, заключенная в монастыре Св. Анны Иерусалимской, не замедлила бежать в Константинополь, и вела в этом огромном городе беззаботную жизнь до конца своих дней. Тогда Балдуин, принявшись разыскивать богатую невесту, решил, что графиня Аделаида, регентша Сицилии, чей сын Рожер II уже достиг совершеннолетия, будет ему достойной партией. Он испросил ее руки, на что та, без сомнения, уже смирившаяся с мыслью о продолжительной вдовьей жизни, сразу же согласилась. В августе 1113 г. Аделаида прибыла в порт Акры с необычайной пышностью, отмеченной в анналах королевства: сидя на ковре, вышитом из золота, на галере, нос которой был украшен золотом и серебром; две триремы сопровождения везли ее арабскую гвардию, одетую во все белое, и позади них плыли семь кораблей с имуществом графини. Балдуин, ожидавший на берегу, чтобы не ударить в грязь лицом, разоделся в золото и пурпур, равно как и рыцари его свиты; сбруя на их конях была тех же цветов. [98] Несмотря на такое многообещающее начало, брак продлился недолго, ибо папа, извещенный о произошедшем, стал энергично протестовать, обвинив Балдуина Булонс-кого в двоеженстве — ведь его жена Арда еще не умерла, — и призвал его расстаться с графиней. Вынужденная подчиниться, Аделаида спустя четыре года после своего триумфального приезда отплыла в Сицилию.
Браки с местными уроженками также были многочисленны в истории латинской константинопольской империи столетие спустя. Известно, что даже Генрих, граф Эно, став императором, женился на дочери болгарского царя Бориля. Впоследствии императрицу болгарку обвинили в отравлении своего мужа, внезапно умершего в Салониках, когда ему еще не исполнилось и тридцати девяти лет; эта история вошла в греческий фольклор. Император Балдуин II превратил заключение брачных союзов в настоящую политику: он заключил союз с куманами, еще полукочевым народом, и во время торжественной церемонии, следуя обычаям этого народа, скрепил договор, пролив в кубок несколько капель своей крови, как и вожди степняков, отпив затем глоток из чаши; двое из его рыцарей Наржо де Туей и Гильом де Море взяли в жены дочерей двух вождей Жонаса и Зарония; девушки приняли христианство — куманы были еще язычниками — и заняли почетное место в императорском окружении. В свою очередь, один болгарский князь Слав женился на внебрачной дочери императора Генриха, что дало случай заключить между князьями соглашение.
Несколькими годами ранее, когда византийская столица пала под натиском франкских рыцарей, захватчики, проникнув в дворец Буколеон, приветствовали «множество наизнатнейших дам, которые укрылись в этом замке»; среди этих женщин была Агнесса, родная сестра Филиппа Августа, которая в возрасте 11 лет вышла замуж за императора Андроника. Робер де Клари рассказал об их встрече, сильно разочаровавшей его соотечественников:
«Тогда бароны пошли туда свидеться с нею, и приветствовали ее, и горячо обещали служить ей, а она оказала [99] им весьма худой прием, и она не хотела разговаривать с ними, но она все же говорила с ними через толмача, а толмач сказал, что она ни слова не знает по-французски»{19}.
Вдова Андроника была настолько ассимилирована в греческой среде, что вышла замуж за византийского феодала Феодора Врана. Усама поведал о еще более изумительном случае, как юная девушка франкского рода вышла замуж за мусульманина, правителя Табра. Но затем, хотя ее сын стал владетельным князем, она вернулась к франкам и сочеталась браком с одним из них.
Браки и семейное имущество сыграли решающую роль в истории Иерусалимского королевства — впрочем, как и во всем средневековом обществе: связь между разношерстными барониями зависела от кровных союзов так же или почти так же, как от самих феодальных отношений между вассалом и сеньором. Когда Понс Триполийский был осажден в Монферране, то король Фульк пришел ему на помощь именно под давлением своей жены — сестры Понса Неоднократно случалось, что женщины требовали для себя регентства. Наследные кутюмы в каждой местности были разными. В Триполи женщина не могла рассчитывать на наследство, но зато ей уступали вдовью часть из родовых земель, которой она могла распоряжаться по своему усмотрению. Известно, что графиня Цецилия, поочередно выходившая замуж за Танкреда и Понса Трипо-лийского, от своего имени подарила Мон-Пелерен. В XIII в. другой женщине, Плезанции Антиохийской десять лет пришлось быть регентшей на острове Кипре, заслужив репутацию, по словам Мартина Канальского, «самой храброй дамы в мире».
Однако, вероятно, что наиболее поразительной будет история регентства королевы Мелисанды, правившей в первые годы существования иерусалимского королевства. Именно ее регентство породило первую значительную распрю между франками латинского королевства — распрю, о которой арабские хронисты рассказывают с изумлением: [100] «средь них (франков) такое не часто случается» — писал Ибн-ал-Каланиси.
Мелисанда, дочь короля Балдуина II в детстве дружила с сыном одного крестоносца, Гуго де Пюизе, умершего в Святой Земле вместе со своей женой; этот юноша, также названный Гуго, получил воспитание в Апулии, и в шестнадцать лет прибыл в Святую Землю, чтобы потребовать себе во фьеф Яффу — наследство его отца. Именно тогда он появился в королевском дворе в Иерусалиме, где он встретил Мелисанду и вступил с ней в интимные отношения, которым не смог помешать даже брак этой дочери Балдуина с Фульком Анжуйским.
Тем не менее Гуго вступил в брак с графиней Эммой, старше его и вдовы барона Евстахия Гарнье, имевшей от первого мужа двух сыновей. Разногласия не замедлили возникнуть между этими людьми и их слишком юным отчимом. Один из них, Гарнье, однажды прилюдно обвинил Гуго в безнравственности и вызвал на поединок на мечах. В назначенный день Гуго, то ли струсив, то ли почувствовав свою вину, не явился. Все отшатнулись от него, и тогда рыцарь, не выдержав всеобщего порицания, совершил ошибку, которой не должен был делать: он направился в Аскалон (события разворачивались в 1132 г., когда Аскалон еще находился в руках мусульман) и просил помощи у египетского гарнизона этого города.
Обрадованные представившимся поводом мусульмане тотчас же начали опустошительные набеги на окрестности Яффы и Зарона. Поняв, что он натворил, Гуго, терзаемый угрызениями совести, пустился в обратный путь к Иерусалиму и бросился к ногам короля, умоляя о прощении.
Сам король Фульк никогда не прислушивался к обвинителям своего вассала; кроме того, будучи человеком мудрым, он опасался, что дело еще более усложнится и сарацины смогут извлечь пользу из разногласий баронов — сторонников или противников Гуго. Он простил запутавшегося юношу и, по настоянию королевы, наказал его всего лишь тремя годами ссылки. Однако, когда Гуго покидал город, на него было совершено нападение, в результате которого он получил колотую рану, как думали [101] смертельную (на самом деле, он выздоровел). Для короля это было опасным, ибо могли его заподозрить в намерении избавиться от молодого человека. Поэтому он, не мешкая, приказал схватить нападавшего, который, подвергнутый прилюдной пытке, поклялся, что действовал без сообщников.
Постепенно страсти утихли и, когда спустя несколько лет король Фульк скончался от падения с лошади (1143 г.), Мелисанда стала править от имени своего сына, будущего Балдуина III, которому тогда не исполнилось и тринадцати лет. Именно она принимала крестоносцев, прибывших на помощь королевству, и возглавляла знаменитую ассамблею, 24 июня 1148 г. в Акре — одно из самых блистательных собраний того времени, ибо на нем присутствовали многие коронованные особы Европы, принявшие тогда крест. Там видели короля Франции Людовика VII, императора Конрада и его братьев, один из которых, Фридрих Швабский, был отцом будущего Фридриха Барбароссы, и, конечно, все прелаты и князья Святой Земли.
Среди крестоносцев был также Альфонс — Иордан — живое напоминание о первом крестовом походе — сын Раймунда Сен-Жилльского, некогда родившийся в Мон-Пе-лерен, в разгар осады Триполи. Он умер почти сразу после своего прибытия, и некоторое время ходил слух, что Рай-мунд Триполийский избавился от него, опасаясь, как бы он не потребовал свое наследство.
Годы шли, а Мелисанда настолько пристрастилась к власти, что не желала вообще ее терять. Ее сыну Балдуину III, достигшему двадцатидвухлетнего возраста, самому не терпелось взять правление в свои руки, но Мелисанда под любыми предлогами оттягивала его коронацию. Однажды — в Пасхальный вторник 1152 г. — Балдуин появился в церкви Святого Гроба Господня и приказал патриарху Иерусалимскому Фульхерию тотчас же приступать к церемонии коронования. Прелат был вынужден повиноваться, и Балдуин в одиночестве приняв помазание и корону, известил затем мать о происшедшем. Между ними произошла ссора, которая, впрочем, длилась недолго. Мелисанда, побежденная, ушла из политики, и некоторое время [102] спустя Балдуин, пойдя навстречу желаниям своих подданных, ради интересов королевства женился на Феодоре, племяннице императора Мануила Комнина, устроив свадебные торжества на несколько дней.
Мы также видим лица женщин в эпизодах, бывших поворотными для истории латинских королевств. Прежде всего, это Констанция Антиохийская, из-за романтических грез которой антиохийское княжество досталось такому роковому персонажу, как Рено де Шатийон. Будучи уже двадцать лет как вдовой, она все это время отказывалась от предложенных ей блестящих партий. Хронист писал, что «княгиня слишком хорошо знала по себе, как скучно находиться во власти мужа, и как мало свободы оставлено даме, имеющей сеньора». Между прочими она отвергла Рожера Соррентского, родственника византийского императора, который с досады сделался монахом, и другому византийскому «кесарю» — Андронику-Иоанну Комнину. К великому несчастью для Святой Земли, она внезапно влюбилась в простого рыцаря, младшего отпрыска в семье, уроженца Шатийон-сюр-Луен, нищего и находившегося на жаловании у короля, которого звали Рено. Однако, охваченная сомнениями, «она не захотела, — писал Гильом Тирский — объявить о своем выборе прежде чем сеньор король, чьей кузиной она была и под покровительством которого находилось княжество Антиохийское, не подтвердит его своей властью и своим согласием». Балдуин III в то время направился осаждать Аскалон. Рено поспешно проскакал расстояние, отделяющее Антиохию от Аскалона:
«Он доставил королю послание княгини, получил его согласие, вернулся в Антиохию и тотчас же женился на ней, вызвав удивление у многих людей, которые не могли понять, как женщина, столь изысканная, могущественная и знаменитая, вдова такого великого князя, снизошла до женитьбы на человеке, бывшем лишь простым рыцарем».
Из-за подобного же каприза Сибилла, сестра Балдуина Прокаженного, вышла замуж за юного пуатевинского сеньора, бывшего, как и Рено, младшим сыном в семье, не получившим никакого состояния. Сначала Сибилла была женой Гильома Монферратского, прозванного Длинным [103] Мечом, который умер через несколько месяцев, оставив сына, родившегося уже после смерти отца — маленького Балдуина, скончавшегося восьми лет от роду. Поскольку болезнь короля не оставляла никаких сомнений на то, что Палестине скоро придется искать другого защитника, всякий находившийся около Сибиллы, предлагал все возможные брачные варианты. Но она сама объявила, что нашла мужа по любви. К сожалению, Гвидо де Лузиньян, как бы обворожителен он ни был, совершенно не обладал качествами, необходимыми для правителя королевства, тем более в критических обстоятельствах, когда Святой Земле угрожал непоколебимый противник — Саладин. Балдуин Прокаженный был слишком болен, чтобы справиться с капризами своей сестры; он согласился на этот брак (1180 г.) и передал Гвидо де Луизиньяну «бальи» — регентство — над королевством. Но когда его зять тут же доказал свою бездарность (во время нашествия Саладина на Галилею в 1183 г.), король пересмотрел свое решение и завещал трон маленькому Балдуину, назначив при нем регентом графа Триполи Раймунда III. К несчастью, король умер два года спустя, и его последние распоряжения, как мы увидим, не были выполнены. Фактически, Гвидо де Лузиньян вместе с Рено де Шатийоном и патриархом Ираклием является главным виновником разгрома при Гаттине, утраты Иерусалима и большей части королевства.
После этого разгрома на сцену выходит младшая сестра Балдуина и Сибиллы — Изабелла. Одно время бароны надеялись передать ей корону, но она также выбрала себе мужа по любви, с которым была помолвлена в восемь лет, и сочеталась браком в одиннадцать: ее юный красавец муж Онфруа Торонтский происходил из рода, известного своими героическими деяниями в Святой Земле. Но из качеств своих предков он скорее унаследовал обширные культурные знания — на арабском Онфруа говорил как на своем родном языке и выполнял функции переводчика во время переговоров с Саладином, — чем беззаветную храбрость. В остальном же он был просто веселым мальчишкой. «Я видел этого юношу, он действительно очень красив», — писал про него арабский хронист. Бароны, [104] собравшиеся в Наблусе, предложили ему принять корону, которую только что без их согласия присвоил в Иерусалиме супруг Сибиллы. Мучился ли Онфруа из-за соображений вассальной верности или же он попросту испугался предложенной ему роли? В любом случае он ночью тайно покинул Наблус, чтобы предстать перед Гвидо и Сибиллой, «подобно ребенку, пойманному с поличным», писали в хрониках.
Бароны не простили ему этой измены. После битвы при Гаттине, когда королевство более чем когда-либо нуждалось в защитнике, они заставили Изабеллу не только принять корону (ее сестра Сибилла умерла бездетной), но и развестись с Онфруа, ибо им нужен был «человек действия». И такой человек существовал: пьемонтский маркиз Конрад Монферратский, высадившийся в Тире в тот момент, когда город был уже готов капитулировать, и хладнокровно оборонивший его, за заслуги он потребовал сделать его сеньором города и известил короля Гвидо и королеву Сибиллу, «что покуда он жив, они не войдут туда». Про маркиза Монферратского шла молва, что он оставил жену на Западе (некоторые хронисты уточняли, что двух). С другой стороны, Изабелла, поставленная в известность об этом проекте, сопротивлялась изо всех сил: слишком любя своего прекрасного мужа, она и подумать не могла, чтобы расстаться с ним. Онфруа сам пожелал спорить с баронами. Тогда один из них, Ги Санлисский, сторонник маркиза Монферратского, «бросил перчатку», вызвав его на поединок; однако Онфруа не хватило духу принять вызов.
Изабелле оставалось только подчиниться требованиям государства Впоследствии папа, узнав об этом деле, яростно протестовал против подобного нарушения религиозных законов; но тем временем Конрад уже играл свадьбу с Изабеллой. В остальном же этому перевороту не было суждено завершиться успехом. Конрад уже готовился к коронации, когда вечером 28 апреля 1192 г., возвращаясь после ужина у епископа Бове по улочкам Тира, был атакован двумя мусульманами, которые совсем недавно, чтобы ввести его в заблуждение, согласились принять крещение. [105] Один из них протянул Конраду записку, и пока ничего не подозревавший маркиз читал, другой заколол его. Эти мусульмане были членами ужасной исламской секты «ас-сасинов», фанатично преданные своему властелину, фигурировавшему в хрониках под именем Старца Горы, сделавшему политические убийства своей специальностью.
Таким образом, вновь на повестке дня стоял вопрос о наследовании Иерусалимского престола. Решение было неожиданно найдено в лице графа Генриха II Шампанского, только что прибывшего на восток. Правда, он не торопился стать королем столь уязвимого королевства: отправляясь в крестовый поход, он и не помышлял остаться навсегда в Святой Земле. Но, призванный защищать интересы христианского мира, он 5 мая 1192 г. в свою очередь стал мужем Изабеллы, к тому времени уже беременной от Конрада. Хроника Амбруаза уточняет, что сначала Генрих колебался, но сразу же передумал, увидев, «как она (Изабелла) потрясающе хороша и очаровательна». Поскольку Изабелла родила дочь Конрада, за Генрихом оставались все права на корону. Заметим, что он ее заслуживал, будучи настолько же мудрым во время мира, насколько отважным на войне. Неоднократно его действия позволяли восстановить порядок в королевстве, особенно когда в Акре высадилась группа германских крестоносцев, тут же поведших себя как на вражеской территории, выгоняя жителей, насилуя женщин. В городе после осады{20} и без того было неспокойно, вспыхивали постоянные распри между прежними владельцами, желавшими вернуть дома, и осаждавшими, которые размешались там, где хотели. Генрих Шампанский, укрыв женщин и детей за стенами резиденции госпитальеров, объявил, что намеревается призвать к оружию население. После этого предводители только что высадившихся крестоносцев поспешили разместить свои войска в пригородах.
Генрих также предусмотрительно возобновил отношения с «ассасинами», диссидентской силой внутри исламского мира, которые могли стать бесценными союзниками, равно [106] как и опасными противниками, и также с киликийскими армянами Казалось, что для франкской Сирии наступила эра спокойствия (Саладин умер в 1193 г.), которую внезапно нарушил странный несчастный случай Генрих Шампанский выпал с балкона своего дворца в Акре на мостовую, разбив череп; его карлик Экарлат, видя, как он падает, напрасно пытался удержать его за одежду (1197 г.) Так Изабелла в третий раз стала вдовой. Ей исполнилось тогда тридцать пять лет.
В четвертый раз она уже не противилась женитьбе, зная, что обречена жить во имя государственных интересов. Судьба послала ей, как это ни забавно, родного брата Гвидо де Лузиньяна, Амори, который унаследовал от того в 1194 г. кипрское королевство Невозможно представить себе столь непохожих друг на друга братьев. Амори был одновременно осторожным политиком и умелым воином. В октябре 1197 г он отвоевал Бейрут у мусульман, заключив затем выгодный мир с султаном Меликом-аль-Ади-лом. На этом закончились супружеские авантюры Изабеллы.
Но, пожалуй, самые трогательные женские черты времен крестовых походов проступают не на страницах хроник Их мы видим на могильном камне — без сомнения, самом патетическом изваянии, которое сохранилось из скульптур XII в. Оно существует и в наше время в кордельерской церкви в Нанси- на нем изображены Гуго и Анна де Водемон, олицетворяющие «возвращение крестоносца». Видно, как стоят, тесно обнявшись, крестоносец в рубище и его жена. Эта скульптура напоминает об истории ожидания, продлившегося, если верить легенде, почти всю жизнь для Гуго де Водемона, содержавшегося в плену в Святой Земле на протяжении шестнадцати лет и прослывшего мертвым, и его жены Анны Лотарингской, упорно отвергавшей все попытки вновь выдать ее замуж. Однажды вернулся тот, кого не ждали именно этот момент изобразил скульптор на могиле, где спустя несколько лет были погребены рыцарь и дама, хранившие обоюдную верность всю свою жизнь. [107]
В момент, когда участники похода бедноты пересекали центральную Европу, другие события разворачивались в Германии, которые иногда путают с теми, что отметили проход отрядов Петра Отшельника Эти события — оборотная сторона крестового похода. Главари банд, бывшие либо священниками сомнительной репутации, как некие Готшалк или Волькмар, либо разбойники сеньоры, как Эмих Лейнингенский, стяжавший известность своеобразного изгоя, собрали последователей, но прежде чем отправиться в дорогу, учинили омерзительный еврейский погром.
Проявления дикости начались в начале мая 1096 г , когда Эмих приказал убить в Шпейере двенадцать евреев и одну еврейку, однако резня была вовремя остановлена епископом города, взявшим евреев под свое покровительство и распорядившимся в наказание отрубить кисть тем убийцам, которых смогли задержать. Тот же Эмих, прибыв 18 мая в Вормс, начал атаку по всем правилам военного искусства на еврейский квартал и там перерезал более пятисот человек, епископ города протестовал, укрыв несчастных жертв в своем дворце, но Эмих силой ворвался туда Та же сцена произошла в Майнце неделей позже. Епископ Ротхард собрал евреев в своем дворце за закрытыми дверями, которые опять же подверглись штурму этих безвестных бандитов, 1 июня кельнские евреи, узнав о их приближении, в панике бежали и расправа над ним длилась два дня, другие массовые убийства отмечены в Трире и Меце, где погибли двадцать два еврея. Одновременно в Праге банда Вольмара обрекла на смерть других евреев, несмотря на вмешательство епископа Космы, тогда как Готшалк проделывал то же в Регенсбурге.
Современники воспринимали это кровожадное отклонение от крестоносного рвения точно так же, как и мы сейчас1 для хронистов того времени бандитские главари были «соломой, смешанной с сеном» Эккехард Аурский, хоть и поддерживавший своих соотечественников — немецких крестоносцев, назвал Готшалка «не истинным, а [108] ложным служителем Господним», и Эмиха — «свирепым человеком, известным своими замашками тирана» Особенно живо возмущались церковные власти, как это сделал и Св Бернард, узнавший о резне, произошедшей в тех же самых немецких городах
В абсолютной неудаче этих банд, перебитых либо в Венгрии (Вольмар), либо на Балканах, либо вообще погибших глупейшим образом (отряды Эмиха охватила паника в тот момент, когда они шли по только что ими же наведенному мосту, что и послужило причиной их смерти), хронисты видели кару для всех, кто перед выступлением в поход участвовал в этих жутких бойнях Забавно, но на протяжении всей истории крестовых походов немцы снискали дурную славу Их первый поход начался с погромов, и, несмотря на все усилия, они занимали на Востоке лишь незначительное положение (один немецкий путешественник в своем повествовании с раздражением заметил, что он почти не слышал немецкого языка в латинских городах Палестины)
Путать эти кровожадные банды с крестовым походом бедноты было бы, если воспользоваться знаменитой фразой, «не преступлением — ошибкой» Мы видели, что отряды Петра Отшельника покинули Кельн в середине 1096 г , следовательно, они находились в Венгрии или на Балканах, к тому времени как в мае начались вышеупомянутые беспорядки Добавим, что никто из современных этим событиям хронистов не допустил подобной путаницы все они отличают людей, перебитых в границах христианского мира, в гибели которых видели кару за совершенные ими преступления и бесчинства, от товарищей Петра, павших «в языческой земле» от руки неверных
Тем не менее, подобные бойни будут повторяться неоднократно и ничто не поражает так сильно в истории крестовых походов, как эта смесь благородства и зверства, присущая человеку ~зтото времени И в отвагу, и в кровожадность, во всяком случае, он вкладывал все свои силы, бароны — например, во время осады Иерусалима — со всем пылом участвовали как в резне, так и в актах благочестия, даже искуплении своих заблуждений. Раймунд Сен-Жилльский уходил из Маарры босиком, в одежде [109] кающегося, но ведь именно его мирские амбиции отчасти были причиной разногласий между баронами, повлекших за собой задержку похода
По поводу всей истории крестовых походов высказывались самые разные суждения, одинаково хорошо подкрепленные фактами Некоторые историки упорствовали, представляя мусульман как воплощенную кротость, а крестоносцев как грубых дикарей, в то время как другие, наоборот, делали из первых кровожадных зверей, а вторых уподобляли витражным образам И те и другие в изобилии находили в анналах крестоносцев и сарацин массовые убийства, чтобы лучше аргументировать свои диссертации Можно даже расположить бойни мусульман и христиан в симметричном порядке, сравнить избиение простолюдинов Петра Отшельника с резней при взятии Иерусалима Но история от этого ничего не выиграет
Очевидно, однако, что избиения могут быть простительными в большей степени для мусульман, которые сделали «священную войну» признанным инструментом их религиозной пропаганды, чем для воинов, сражавшихся во имя креста Но, конечно, среди них находились, если принять столь часто используемые проповедниками того времени евангельские выражения, «сорная трава и пшеница», «солома, смешанная с сеном» Иногда в одном и том же человеке совершенно неожиданным образом, как мы видели, сталкивались амбиции и благородство
Быть может, самым удивительным примером такого страстного характера является Ричард Львиное Сердце, который во время осады Акры еще раз продемонстрировал свою невероятную отвагу (арабские хроники писали, что он возвращался с поля битвы весь утыканный стрелами «как еж иглами»), а также и способность к актам дикости, как кровавым, так и неожиданным после сдачи города он единым махом приказал перерезать 20 августа 1191 г около трех тысяч пленников, поскольку, по его мнению, противник слишком медленно выполнял условия капитуляции Саладин ответил тем же, приказав во время следующей кампании убивать всех франков, взятых в плен, что придало крестовому походу черты беспощадной войны, хотя до этого он, напротив, был отмечен почти братскими [110] отношениями между франками и мусульманами, иногда способными нас удивить.
«Своеобразная дружба, — писал арабский хронист, — связывала два лагеря (во время осады Акры 1189-1191 гг ). Когда заканчивали сражаться, завязывалась беседа и долгие визиты заканчивались танцами или песнями в компании, час же спустя вновь начинался бой».
Вспышки же бесполезной жестокости почти всегда были деянием только что прибывших крестоносцев, не знакомых еще ни с уважением к противнику, ни со сдержанностью в бою, необходимой крестоносцам при их численном меньшинстве в Сирии. Без сомнения, самым характерным примером будет последний акт крестового похода и конец латинских королевств.
В 1291 г. франкское господство только чудом удерживалось на Востоке, где один город Акра продолжал сопротивляться натиску мамлюков. Двумя годами раньше гордый град Триполи, одно из самых процветавших латинских государств, был осажден армиями султана Калауна и взят штурмом 26 апреля 1289 г. Тогда развернулась ужасная бойня, о которой хронист Абу-ль-Фида повествует в следующих выражениях:
«Жители бросились к порту, но лишь немногие (из них) смогли отчалить; большинство же мужчин было убито, женщины и дети уведены в рабство. Когда закончили убивать, то срыли город до основания; около города был островок, где высилась церковь Св. Фомы. Там и укрылась огромная толпа. Мусульмане кинулись в море на лошадях или же добрались до острова вплавь. Все люди, кто там укрылся, были перерезаны. Я сам некоторое время находился на этом островке и нашел его заваленным разлагавшимися телами; было невозможно пребывать там из-за зловония».
Потеря Триполи при таких обстоятельствах заставила Запад оцепенеть от ужаса. Два года спустя банда крестоносцев, почти полностью состоявшая из итальянцев, высадилась в Акре, но сразу же помощь, которую они могли оказать, была сведена на нет глупейшим актом дикости, в тех обстоятельствах ставшим абсолютно неполитичным. Эти крестоносцы, сгоравшие от желания вступить в бой [111] набросились на мусульман, которые имели обыкновение посещать рынки Акры и без повода перебили их: «Когда эти люди были в Акре, — писал Жерар Монреальский, — перемирие, которое король заключил с султаном, хорошо поддерживалось обими сторонами, и бедные простые сарацины вошли в Акру и принесли на продажу свое добро, как они уже делали. Волею Дьявола, который охотно изыскивает дурные дела среди добрых людей, произошло так, что эти крестоносцы, которые прибыли, чтобы творить добро и ради своей души, на помощь городу Акре, способствовали его уничтожению, ибо они промчались по земле Акры и предали мечу всех бедных крестьян, которые несли на продажу в Акру свое добро, пшеницу и прочие вещи, и которые были сарацинами из обнесенных изгородями хижин Акры; и точно так же убили многих сирийцев, которые носили бороды, и которых убили за их бороды, принимая за сарацин; каковое дело было очень скверным поступком, и это стало причиной взятия Акры сарацинами, как вы услышите»{21}.
Действительно, мы увидим, что эта глупая и вероломная — поскольку она противоречила условиям перемирия — резня привела к падению последнего христианского города на Востоке.
Для моралистов, наверно, истинным удовольствием было бы созерцать эти акты варварства, которые почти всегда приводили к самым гибельным катастрофам для латинских королевств. Все это варварство прослеживается в поступках и деяниях одного персонажа, бывшего настоящим олицетворением всей грубости и жестокости этого времени — Рено де Шатийона.
Среди крестоносцев этот человек представлял тип авантюриста, готового на все, которого можно найти в армиях всего мира в любую эпоху, который, кажется, был рожден, чтобы сражаться, неспособный ни на что другое, кроме как грабить и резать. Вместе с тем этот прекрасно сложенный солдафон, способный на акты несомненного героизма, без всякого труда получал притягательную власть [112] над женщинами, которую его жестокость только усиливала и обеспечила ему самый невероятный успех — ибо этот мелкий, нищий рыцарь (уроженец Шатийон-сюр-Луен, он, вероятно, будучи младшим отпрыском в семье, не владел ничем в этой области) в буквальном смысле очаровал княгиню Антиохийскую Констанцию, вдову Раймунда де Пуатье
Эта внезапно вспыхнувшая любовь взбалмошной княгини обернулась настоящей катастрофой для Святой Земли. Пока Рено оставался в рядах крестоносцев, он мог творить чудеса, ведь он был из тех, чья храбрость бывает полезной только в том случае, если она твердо укрощена и железная дисциплина направляет ее на правый путь. Напротив, неожиданное возвышение заставило его потерять голову и чувство меры
В нем было столько же от солдата, сколько от разбойника, но отныне грабеж ему был легко доступен во всех областях. Его первый шаг показал, на что он способен. Патриарх Антиохийский позволил себе слегка пошутить по поводу свадьбы Рено и Констанции, что сильно задело чувствительную душу выскочки, вообще малознакомого с юмором. Рено тотчас же приказал схватить прелата, избить его в кровь и продержал его целый день под жарким солнцем Сирии, с головой, намазанной медом, чтобы привлечь насекомых. Можно вообразить, какое возмущение вызвал этот варварский поступок, и король Балдуин III был вынужден тут же вмешаться, чтобы освободить прелата, который всю оставшуюся жизнь жил в Иерусалиме, по-прежнему сохраняя пост патриарха. Однако это было всего лишь началом тех жестокостей, которые, в конце концов, привели в разрушению королевства Иерусалимского
Едва воцарившись в Антиохии, Рено предпринял серию грабежей и набегов, проводимых вопреки всей политической целесообразности и здравому смыслу. Перво-наперво он вступил в борьбу с киликийскими армянами, которых, в интересах других христиан, следовало бы оставить в покое; затем последовал поход против Кипра, также христианского владения, так остров подчинялся византийской [113] империи, где Рено повел себя подобно обычному пирату, грабя и убивая все живое на своем пути.
Он вернулся в Антиохию с огромной добычей, но, как писал Гильом Тирский, «проклинаемый как греками, так и латинянами». Византийский император в тот момент находился далеко, дела удерживали его в Европе, и этот акт варварства мог полностью помешать всем усилиям, которые прилагал иерусалимский король Балдуин III, чтобы улучшить свои отношения с византийцами. К счастью, оба государя были мудры и понимали, что в их интересах следует объединить свои силы перед лицом опасного врага — Нуреддина, атабека Алеппо
Балдуин III добивался руки принцессы Феодоры, племянницы Мануила, и получил согласие императора на свадьбу, сыгранную в 1158 г. в Тире. Тогда византийская армия была собрана по командованием самого Мануила в киликийском Мисси, неподалеку от Антиохии. Рено счел благоразумным воспользоваться хорошим расположением императора, чтобы вымолить у него прощение. Он предстал перед ним с обнаженной головой, босиком, веревкой на шее и, бросившись на землю «молил о прощении» — говорится в хронике — «и вопил так долго, что все стали испытывать отвращение и многие франки его за это порицали и хулили».
После этого беспрецедентного унижения Рено возвратился в свое государство прощенный императором, хотя и был вынужден признать сюзеренитет византийцев над Антиохией, впоследствии он присоединил свои силы к войскам Мануила и Балдуина III, выступившим против Нуреддина. На мгновение могло показаться, что франкская Сирия одержит верх над столь опасным противником, каким был эмир Нуреддин, шаг за шагом собиравший вокруг себя всю турко-арабскую мощь и сделавший Алеппо центром сопротивления ныне единого мусульманского фронта против Иерусалимского королевства. Однако на этот раз византийская дипломатия не посчиталась с интересами христианского мира: Мануил отказался от осады Алеппо, лишь потребовав освобождения пленных христиан, и вернулся в Константинополь без боя. [114] Поскольку у Рено де Шатийона вновь оказались развязаны руки, он поторопился вернуться к своей разбойной жизни. Но эта авантюра плохо для него закончилась, что предоставило передышку Святой Земле — ибо во время набега на окрестности Эдессы (притом совершенного во время перемирия) Рено был схвачен и отведен в Алеппо, где и провел шестнадцать лет в плену.
В 1176 г., когда он обрел свободу, в королевстве Иерусалимском произошли изменения. Прежде всего, его супруга, Констанция Антиохийская, умерла двенадцать лет тому назад. Рено де Шатийон, который владел Антиохией только по браку с ней, более не мог претендовать на свое прежнее княжество; он не замедлил жениться на «даме из Крака», Стефании или Этьеннетте де Мильи, которая принесла ему в приданое свою далекую сеньорию, Транс-иорданию, с замками Крак де Моаб (Керак) и Монреалем (Шаубаком), расположенными на берегу Мертвого моря, рядом с караванными путями из Дамаска в Каир. Само по себе было умным использовать сеньора разбойника, доверив ему эти отдаленные земли, «пограничные марки», для охраны которых требовался отважный воитель. Но их отдаленность делала Рено еще более опасным, так как он находился в недосягаемости от королевской власти, и именно эта независимость привела к печальным последствиям.
В то время иерусалимским королем был Балдуин IV, прокаженный ребенок, на чьем величественном героизме только и держалось шаткое королевство, которому угрожали как внутренние распри (видно, как его окружение доказывало свою слабость, прежде всего, его шурины Гвидо де Лузиньян и Онфруа Торонтский), так и новое объединение мусульманского мира, состоявшего теперь из Сирии и Египта, собранных в руках такого героя, как Саладин.
События разворачивались по сценарию, которого можно было ожидать от такого воина, как Шатийон. Рено начал, показав чудеса храбрости в битве при Монгизаре, наиболее удивительном подвиге времен крестовых походов: пятьсот рыцарей во главе с семнадцатилетним прокаженным королем обратили в бегство тысячи курдов и суданцев под командованием Саладина; но тремя годами позже, Рено, презрев перемирие, гарантировавшее безопасность [115] караванов, идущих в Мекку, напал на один из них и вернулся в свою сеньорию с добычей и пленниками.
Когда потрясенный Балдуин узнал об этом нападении, то приказал своему вассалу немедля отпустить пленников и принести повинную самому Саладину. Рено отказался, и ни угрозы, ни просьбы не оказали на него никакого воздействия, что не помешало ему обратиться к королю с мольбой о помощи, когда карательная армия Каира двинулась на завоевание Трансиордании. Последовал ряд столкновений, которые, если бы не храбрость молодого короля и необычайная стремительность его стратегических передвижений, могли бы привести к серьезным неприятностям для франкских владений.
На мгновение могло показаться, что этот урок хоть чему-то научил ужасного сеньора Трансиордании. Но он, судя по всему, был неспособен отказаться от грабежей и в следующий раз задумал крупномасштабную операцию. Слухи, которые ходили про сказочные сокровища, накопленные в святых городах пророка, Мекке и Медине, горячили ему кровь. И в голову Рено пришла идея перенести туда боевые действия. Чтобы выполнить этот проект, он придумал хитрость, которая, как с технической, так и военной точки зрения, представляла настоящий подвиг. Он приказал построить в Трансиордании флот и на спинах верблюдов по частям перевести к берегу Красного моря, на Акабском заливе галеры были одна за другой собраны и спущены на воду около Суэца, направившись к Айлату, который был тут же осажден. Эти пять галер, находившиеся в море около четырех месяцев (конец 1182 — начало 1183 гг.), разграбили берега Египта и Хиджаза, вплоть до Адена, один корабль паломников, плывущий из Мекки, затем два торговых судна из Йемена были захвачены. «И велик был ужас жителей этих мест» — писали арабские историки. Добыча была погружена на вьючных животных, и Рено находился на расстоянии одного дневного перехода от Медины, когда был остановлен, а его флотилия потрепана сильной египетской эскадрой, посланной Саладином. Но своими нечестивыми действиями он вызвал не только ужас, но и негодование правоверных мусульман, единым фронтом выступивших против франкской Сирии. Саладин [116] осадил Крак де Моаб, куда только что вернулся Рено, «волк, окопавшийся в долине», как называли его западные историки
Именно тогда произошел рыцарский эпизод, описанный в хрониках В одной из замковых башен праздновали свадьбу Изабеллы Иерусалимской, сводной сестры прокаженного короля, с Онфруа Торонтским, сыном Стефании, владычицы Трансиорданской, от первого брака, Онфруа направил посланца к Саладину, напомнив, что тот качал его ребенком на руках — примечательная черта, характеризующая свободу в отношениях между франками и их мусульманскими пленниками Саладин попросил указать, в какой башне происходит венчание, и запретил ее атаковать, в ответ осажденные передали его армии часть блюд со свадебного стола. Но этот обмен любезностями не помешал мамлюкам перебить жителей керакского бурга, как всегда по вине Рено, так как он не дал этим несчастным укрыться за крепостными стенами, упрямо желая защищать предместья (ноябрь 1183 г.) И на этот раз Керак спасло вмешательство Балдуина IV (к тому времени он совсем ослеп из-за проказы и был живым трупом, но по-прежнему приказывал нести себя на носилках во главе армии). Саладин напрасно возобновил осаду Керака следующим летом.
Новое разбойничье предприятие Рено де Шатийона — ему было суждено стать последним — привело к финальной драме Святой Земли, поражению под Гаттином В тот момент, когда в 1184 г. Саладин предложил перемирие на три года, один караван следовал из Египта в Дамаск, в нем путешествовала родная сестра Саладина. Рено де Ша-тийон, не сдержавшись, наложил свою лапу на ее богатства. На этот раз султан поклялся его убить собственными руками. И свое слово он сдержал.
В то же самое время (уже говорилось, что любой из окружения великолепного прокаженного короля был полной противоположностью его мудрости и невероятной доблести) собственный шурин Балдуина, который из-за брака с Сибиллой стал будущим наследником королевства, совершил поступок непростительный по его дикости он перебил бедуинов, данников короля, которые, находясь под королевским покровительством по соглашениям, [117] достигнутым еще в первые годы существования иерусалимского государства, пасли свой скот неподалеку от Аскалона.
На самом деле речь шла о низкой мести Балдуину IV, который, осознав полную бездарность Гвидо, отныне поднявшего мятеж против короля, стремился отнять у него «бальи», регентство королевства. Именно на известии об этом плачевном деянии заканчивалось правление прокаженного короля Он собрал своих вассалов в Иерусалиме, и, передав в их присутствии власть Раймунду III Трипо-лийскому, скончался 16 марта 1185 г. Ему исполнилось всего лишь двадцать четыре года. До последнего вздоха, последнего слова Балдуин пытался доверить свое королевство в руки, казавшиеся ему наиболее достойными. Возможно, Раймунд Триполийский был единственным, кто мог бы удержать баронов под своей властью и вытянуть королевство из бездны анархии, к несчастью, силы анархии оказались более могущественными, чтобы восстать против последней воли прокаженного короля.
Именно тогда на сцене появился еще один из этих роковых персонажей — авантюристов, бросивших все, чтобы идти в Палестину на поиски фортуны, которая не была к ним благосклонна в родных краях. Его звали Жерар де Ридфор, фламандец по происхождению, он прибыл в Святую Землю несколькими годами ранее и довольно быстро привлек внимание Раймунда Триполийского, который назначил его маршалом Иерусалима. Главным стремлением Жерара была, как и у Рено, женитьба на какой-либо богатой наследнице, которая превратила бы его в могущественного сеньора.
Он остановил свой выбор на Лючии, единственной дочери ботронского сеньора; но, когда тот умер, Раймунд III рассудил иначе и отдал Лучию другому претенденту, сказочно богатому пизанцу (рассказывали, что он предложил отсыпать столько золота, сколько весила юная девица, и хронист, благодаря которому до нас дошли сведения об этой примечательной торговой сделке, прибавляет: «Французы никогда не причисляли итальянцев к знати, как бы богаты и храбры они ни были»). Получив отказ, Жерар де Ридфор от досады слег больным; его выходили в иерусалимском лазарете тамплиеров, и, едва выздоровев, он [118] изъявил желание вступить в орден. Говорили, что к трем обетам он прибавил четвертый, поклявшись отметить графу Раймунду Триполийскому.
С помощью каких уловок он добился, чтобы его назначили сенешалем Храма, а затем и великим магистром ордена? Все, что мы знаем, это то, как на заседании капитула в 1184 г., где встал вопрос о замене великого магистра Армана де Торрохо (де ла Тур Руж), тамплиеры долго колебались между кандидатурами Жерара де Рифора и великого командора Жильбера Эраля и в .чонце концов, к своему несчастью, остановили свой выбор на Жераре де Ридфоре.
Жильбер Эраль был тотчас же выслан из Святой Земли, куда он вернулся уже после разгрома. Жерар без труда нашел общий язык с Рено де Шатийоном, ибо они были людьми одной закалки; не последнюю роль сыграло и то, что оба прекрасно ладили с третьим лицом, во всем их достойным: патриархом Иерусалимским Ираклием, ставленником королевы-матери, назначенным на его место в обход Гильома Тирского.
Совместными действиями этих людей Гвидо де Лузиньян (мы знаем, при каких обстоятельствах он женился на наследнице иерусалимского королевства Сибилле) был внезапно возведен на королевский трон сразу после похорон маленького Балдуина V (Балдуинчика), сына от первого брака королевы Сибиллы, умершего в возрасте восьми лет; Раймунд, удерживаемый делами в своем фьефе, на них не присутствовал. Ни патриарх, ни Рено, его личные враги не желали иметь дел с таким человеком, как Раймунд, способным взять в руки власть при полном одобрении баронов, чего эти двое так боялись; сам же Жерар мечтал только о мести. Эти трое — Ираклий, Рено и Жерар — воспользовались представившимся им случаем и решили немедленно провести коронацию Гвидо и Сибиллы; коронационные инсигнии хранились в сундуке, один ключ от которого находился у патриарха, другой у магистра Храма, третий у магистра Госпиталя Св. Иоанна Иерусалимского — разделение, показывающее раздел власти в главной церкви королевства. Жерар и Ираклий пошли в Госпиталь, но магистр Роже де Мулен сначала отказался отдать им [119] свой ключ. В конце концов, сдавшись перед настойчивыми просьбами и угрозой бунта (толпу удалось настроить в пользу Гвидо), он бросил ключ посреди комнаты и вышел. Тотчас же направились к базилике Святого Гроба Господня, где Ираклий возложил корону на голову Сибиллы, которая короновала затем своего мужа. Слышно было, как Жерар де Ридфор крикнул: «Эта корона вполне стоит ботронского брака».
Новый король не замедлил показать свою индивидуальность, или точнее, ее отсутствие; легко попадающий под чужое влияние, слабовольный, он полностью зависел от своего окружения; и именно от этого окружения исходила основная угроза. Самые худшие ожидания оправдались: Саладин подготовил карательную экспедицию, чтобы отметить за разграбленный Рено караван, и 1 мая 1187 г. Жерар де Ридфор неосмотрительно бросил в атаку (несмотря на противодействие магистра госпитальеров и маршала тамплиеров) против семи тысяч мамлюков сто сорок рыцарей, которых тут же перебили. Затем под предлогом отмщения за погибших христианская армия совершила роковой бросок по засушливым холмам, без воды, под лучами солнца, за которым последовала атака, предпринятая королем Гвидо под влиянием Жерара де Ридфора и вопреки совету баронов. Эта армия, находившаяся в столь неблагоприятных условиях, стала легкой добычей для мусульман, которым было достаточно поджечь густой кустарник, чтобы дым, подхваченный ветром, в буквальном смысле удушил несчастных. Тогда как Раймунду III и его людям удалось безнадежным броском прорвать ряды турок, все остальные попались в руки к Саладину.
Тот был настолько благороден, что пощадил Гвидо де Лузиньяна. Он принял его в своем шатре и успокоил беднягу, дрожащего от страха: «Короли не убивают королей». Но к Рено де Шатийону отношение Саладина было иным, и рассказывали, что, согласно принесенной клятве, он сразил авантюриста собственной рукой. Затем султан приказал отвести к столбу пыток одного за другим двести тридцать пленных тамплиеров. Каждому из них предложили жизнь, в обмен на условие — «выкрикнуть закон» (принять мусульманскую веру). Ни один тамплиер не согласился, [120] и все они сложили головы на плахе Но забавно, что Жерар де Ридфор единственный из них избег этой участи и сохранил жизнь, и затем можно было видеть то, что никогда не случалось и не случится в истории Храма-Жерар отдал замок Газу в обмен на свое собственное освобождение, что противоречило обязательствам, на которых основывалась жизнь в Святой Земле. Однако это не было единственным клятвопреступлением Жерара де Ридфора — в ордене его обвиняли в том, что он «выкрикнул закон».
Можно было думать, что с уничтожением франкской армии Святая Земля будет полностью потеряна для христиан. Однако они смогла продержаться еще около ста лет. Даже в Иерусалиме Балиян д'Ибелин, ведя переговоры о капитуляции, вооружил горожан как рыцарей, чтобы создать хоть какое-то подобие готовности к сопротивлению; но только благодаря подкреплению с Запада и центру сопротивления в Тире, затем в Акре, христиане смогли единым фронтом выступить против Саладина. [123]